— Не все равно. Ведь еще будут брать!

На поле молодежи не стало.

Хлопцы ходили кучками празднично одетые (не пропадать же лучшему платью!).

Искали горилки.

На «Затишок» снова приезжали партизаны. И, якобы, на вопрос: «Какая ваша цель?» сказали: «Будет второй Сталинград на всю Украину».

* * *

1 Мая к Луке Бажатарнику заехал чех, что работал переводчиком на Уманском заводе. Рассказывают, что он был при польской фирме, которая строила подземные ангары. Работу забраковали. Переводчика побили и уволили.

Может быть, потому он, подвыпив, стал красным. Обычно он бывал только чуть розоватым.

— Гитлер уже плачет: мне, мол, войну навязали, — я воевать не хотел. Ну, может, Россию ему и навязали.

И подвыпив порядочно:

— Давайте выпьем, чтоб на тот год Первый май встречать совсем по-другому!

Сидит маленький, седенький в вязаном жилете. Черт его знает, что он такое? Может, щупает?

* * *

В Умани появились немцы из Африки. Из тех, что удирали не по суше, а по морю в Грецию. Берлинцы. Небольшие. Юркие. Форма желто-зеленая. Светлая. Дурь еще не выбита.

— О, мы уехали, чтоб войну в два месяца здесь кончать. Мы — африканцы.

Лукаш слушал, и вертелся вопрос:

— А из Африки что удрали? Или там жарко очень?

Учительница Неля Белоус, двадцать один год. До войны прожила с мужем месяц.

Белая полная шея. Черные волоокие глаза. Тело мягкое, округлое, но почти еще девичье.

— С той поры, как меня записали, ничего делать не могу. Все хожу да хожу. Мама говорит: «Хоть сейчас беги». Самое лучшее по комиссии не пройти. Алик (врач-перс, муж родственницы) говорит, что может вливание молока сделать. И поможет это. Говорит, еще щетинку можно в руку, опухоль здоровая будет. Только потом операцию придется делать.

И опять растерянно:

— Не знаю, что делать. Лучше б по комиссии не пройти, а вдруг после комиссии не отпустят. Тогда что? И скрыться есть где. У меня в Викненной (Винницкая область) дядя — церковный староста. В церкви можно. Только боюсь. Там мертвецы бегают.

Мария смеется:

— Ну, мертвецы и боги не так страшны, как немцы.

Я смотрю и думаю. Вот молодая. Неизношенное тело. Если пойдет — одно из двух: или обезобразит, высушит работа да недоедание, или истаскает какой-либо немец.

Жалко.

* * *

Десятого старик был в селе Викненная Винницкой области. От нас километров двенадцать. Еще раньше болтали, что там часто бывают партизаны. В одной хате застали трех выпивающих полицаев. Винтовки стояли тут же. Полицаи за них не взялись. Командир забрал.

— Винтовки советские. Вам их носить не полагается. К одному — взял за гимнастерку:

— Ты кому служишь? Немцам? А что на тебе — гимнастерка советская? А ну, скидай! И штаны скидай, сволочь!

Так раздели до белья. Одного, на которого селяне жаловались, предупредили:

— Смотри. Даю тебе пять дней сроку. Через пять дней тут будем. Откажись от этой службы. Не откажешься — будет плохо.

Немцев в селе не бывает. Староста и бригадиры боятся нажимать. По сути безвластие.

* * *

Рассказывают о селе Комаровке недалеко от Умани. Село тянется вдоль леса. Там когда-то убили немца. Немцы повесили двадцать человек, забрали все их имущество. Теперь село молча бунтует, тем более, что партизаны бывают постоянно. Немцы не показываются. Все «власти» фактически от власти отказались. Староста, полицаи ходят вместе с остальными в поле — не командуют, а работают.

* * *

Появление партизан — единичное в нашем селе, постоянное в окрестностях — оказывает свое влияние.

За последнее время под разными предлогами увильнуло от должности порядочное число «властителей». Заместитель старосты Мишка Петрик перекрасился после того, как его повозили партизаны. После заявил, чтоб освободили от заместительства старосты. Стал заготовителем: ездит, собирает яйца.

От должности полицаев открутились Михась Романюк (самый злостный), Гриць Лаврук и еще несколько.

Бригадиры говорят на поле о тех, кто не вышел:

— Вот дам список барону. Это вам не при Советах.

Но тут же добавляют:

— Добре, що теперь все боятся: староста, полицаи.

А думаете, комендант не боится?

Газет не видел дней десять. Только краткое содержание передают: «Героически закончилась кампания в Африке». Причем в заметке ничего не говорится о том, что войска и матросы эвакуировались. Значит, все там и пропали. Другое признание об окруженных возле Орла частях: «Отбиваются до последнего патрона». Вслух добавляют, что красные в Керчи. Значит, и кубанская группа замкнута окончательно.

Три подобных эпизода стоят немцам, наверное, не меньше миллиона ударных войск. Их, ясно, новые наборы не заменят. Это понимают уже и не гении.

Этот процесс падения ударной силы и боевого духа гитлеровской армии чувствуется в воздухе даже здесь, в глухомани. В воскресенье по хатам ходил немец. Говорил, что с уманского аэродрома. Просил (!) яичек.

Объявил: «Кушать мало дают». Не требовал, чтоб набрать больше. Говорил:

— Русс идет — я его не трогаю. Я иду — русс рукой машет.

О Киеве:

— Плохо. Бом-бом!

* * *

Слухи о Киеве раздуваются, растут, окончательно спутал правду и добавления. Это психологически самый большой удар, который я пережил в последнее время. Один плотник, вернувшийся из Умани, дает по-своему меткую, короткую характеристику:

— З Киева дермой зробили. (Дерма — грубое решето, которое делают, пробив сплошь дырами лист железа).

Из местных событий в последнее время наиболее трудно досталась мне история с добровольцами. Когда кончилась история с набором 22—25 годов, вскоре узнали: двое из записанных пошли добровольно. В «народную армию»{18}. Они были почти незнакомы. Отнесся спокойно. Потом узнал еще о четверых: Якове Ковбеле, Ниле, Борисе Попадыке, Федоре Елибодянике. Трех знаю хорошо. С первым встречался в прошлом году. Он закончил девять классов. Рассуждал, как бы хотел учиться. Второй — брат учительницы. Красивый, сероглазый. Жил все время в Киеве. И родители в Киеве. Сестра его пошла добровольно в Красную Армию. Четвертого видел постоянно. Считал почти своим. Он принес мне зимой «Немецкую идеологию». Долго не мог — да и сейчас тоже — уразуметь: почему?

Кажется, все были комсомольцы. Все учились. А вот ходят разодетые. Не работают. Пьют.

Старик:

— Это все кулацкие сынки: Ковбель, Попадык.

Неужели правда? Тогда это еще одно доказательство, что мы были наивны, веря в способности людей изменяться к лучшему, быть хорошими.

Ну, а Нил?

Встретил сестру. Спросил. Она растеряна, смущена.

— И я не знаю ничего. Только от других. Что теперь мама и папа скажут? А он один домой и не приходит. Все с товарищами: знает, что будут ругать.

Он пьяный пришел к Т. Я. Бажатарнику. Плакал:

— Почему меня никто не отговорил?

Тот, рассказывая:

— Подумаешь, дытына — девятнадцать лет. Да и кто б отговаривать стал в такое время?

Олекса Бажатарник, председатель колхоза, увидев их работающими, сказал издевательским тоном:

— Вы що, хлопци, прийшли? Раз уже добровильно записались — идить до дому та збирайтесь.

Те побежали жаловаться в управу. Но к словам не придерешься, тон — не документ, а староста — приятель.

От непривычного ощущения и своей вины (ведь ты сидел здесь, почему ж не взял их под свое влияние!) старался отделаться: «Ну их к матери, захотели умирать — пусть идут». Другие советовали:

— Вы мирину с ними не разводите.