— А какой он теперь, Севастополь, ребята? — вдруг спросил маленький пехотинец. — Я там никогда не был. У Толстого только когда-то читал. А какой он теперь?..

Летчик, сидевший в глубине, у самой кабины, резко бросил:

— Никакой. Теперь нет Севастополя...

— Нет? Как это нет? — удивился пехотинец. — Ведь мы туда едем...

— Мало что. А вот нет его. Все сгорело, все легло развалинами на землю. Все, — сказал летчик и закурил. Огонек спички выхватил из темноты его худое, усталое лицо со шрамом через высокий лоб.

— А как же люди? — так и потянулся к нему пехотинец.

— Вот так и люди, — сказал летчик. — Кто выжил под землей, тот и остался. Но таких очень мало. Так мало, что даже страшно... Да вот сами увидите. Там только армия. Даже флот еще не вернулся...

Павло побледнел от этих слов, в горле защекотало, хотелось крикнуть:

«Молчите! Зачем пугаете парня? Пусть сам все увидит. Хорошо, что он не видел, что тут творилось в сорок втором».

Один из летчиков застучал по кабине, машина остановилась, и оба они вышли.

Павло пересел на их место и приник к дырочке в брезенте над кабиной. Машина мчалась, ловко обходя засыпанные воронки от бомб и снарядов. Видно, шофер был крымчанин. По обе стороны дороги начались уже знакомые места. Вот справа вынырнула гора, на которой в неравной схватке с танками погибли пять матросов. Немного дальше виднеется первый дот с широкой амбразурой для корабельной пушки. А вот по левую руку разостлалась богатая садами Бельбекская долина. Но что с ней стало? Мертво и голо вокруг. Ни деревца, ни кустика. Все скосила война. И железнодорожный мост, переломанный пополам, рухнул в пропасть. Вот почему не ходят до Севастополя поезда. Везде словно огненный смерч прокатился. Земля так перекопана снарядами, что живого места на ней не осталось. Все сожжено огнем дотла. И трава уже не растет.

Вот и последняя гора, и возле нее второй, еще более крупный дот, в котором когда-то Павло прятался от артиллерийского обстрела. Машина остановилась. К ней подошли милиционер и лейтенант-моряк.

— Пропуска! — сказал милиционер.

Пехотинцы подали документы.

Через борт перегнулся моряк, легким кивком головы поприветствовал врача. Павло молча подал свои бумаги. Все было в порядке, и машина стала взбираться на крутую гору.

Павло увидел под горой белый высокий обелиск, возле которого копали землю солдаты. Выскочил из грузовика, дальше ехать он уже не мог. Здесь начиналась та земля, которой он отдал здоровье, молодость, ради которой он перенес в море голод, зной и нечеловеческий страх.

Машина ушла, а Павло подошел к обелиску и снял мичманку. Что это за памятник, он еще не знал. Солдаты, приводившие могилу в порядок, вытянулись перед Павлом по стойке «смирно», но он приказал им продолжать работу, только спросил:

— Чья?

— Мелитопольская. Дивизия полковника Горпищенки, — ответил сержант.

— Повторите, — попросил Заброда.

Сержант вытянулся и четко отрапортовал:

— Могила воинов Мелитопольской дивизии, которой командовал полковник Горпищенко.

— Павел Филиппович?

— Так точно...

— А сам Павел Филиппович? — тихо, с болью спросил Заброда.

— Смертью героя — там, — и сержант указал рукой на степь. — Под Мелитополем...

Заброда склонил голову. Это был первый удар в грудь, которого Павло не ожидал. Лучше бы он ехал дальше своей дорогой и не останавливался возле этой братской могилы. Лучше бы там, в Севастополе, сразу узнал обо всем... Но что поделаешь? Война.

Бойцы примолкли, закурили. Павло тоже свернул самокрутку из самосада, спросил:

— Может, вы что слыхали и о Бойчаке, адъютанте полковника?

— Слыхали. Знаем! — загудели солдаты и яростно задымили самокрутками, видно, речь зашла о близком для них человеке. — Мишко Бойчак. Наш моряк Мишко.

— Да мы ведь здесь работаем по его приказанию, — объяснил сержант. — Чтобы могила была справная. Здесь проходит шоссе, и это первая могила героев, которые штурмом брали Севастополь. Надо, чтобы все, кто едет или идет в Севастополь, видели ее так же, как и вы...

— А где сейчас Мишко?

— Его уже от нас забрали. Всех моряков, знающих флотскую службу, взяли. Он где-нибудь на причалах или в порту. Готовит акваторию для кораблей. Скоро уже и корабли вернутся в Севастополь. Скоро... Ну, братцы, бросай курить, надо сажать цветы, — сказал сержант и поднялся.

Солдаты загремели лопатами и ведрами, склонились над свежей рыжеватой землей, перемешанной с мелкими белыми камешками.

«Нет худа без добра. Вот уже и Мишко нашелся, — подумал Павло. — А там и Оксана выбежит на порог. Оксана! Как до нее теперь близко! Но не надо спешить. Она, должно быть, на работе, и надо прийти к ней под вечер, чтобы застать дома. Хочется именно ее встретить первой в доме Горностаев, а не мать или Ольгу». Он ждал ее так долго и сильно, забывая обо всем на свете, что может и еще немного, до вечера, подождать. За это время ничего не случится.

Павло остановил какую-то машину, идущую в Севастополь, вскочил на подножку. Даже в кабину не захотел сесть, а ехал так, как когда-то ездили здесь моряки. Одна нога на подножке, а другая наготове свисает, чтобы вовремя соскочить на землю. Он спрыгнул в Инкермане, за Черной рекой, и побежал только ему одному известной тропочкой к своему блиндажу в скале, где была его санчасть, где Павло делал операции, спасал матросам жизнь.

Смерть и опустошение царили вокруг. Скала рухнула, и каменные глыбы погребли под собой все, что здесь было. Вокруг валялись истлевшие обрывки военной формы, ржавые проволочные шины. Павло узнал их. Это были его шины. Как они попали сюда? Ведь он увез отсюда всех раненых и отправил их в госпиталь. Ах да, он ведь перешел в землянку на хутор Дергачи, а раненые все еще шли и шли к этому старому пункту в поисках спасения. Здесь их, верно, и расстреливали фашисты.

Нет, не расстреливали. Вот глубокая воронка от бомбы. Павло склоняется над ней, и ему все становится понятным. На дне воронки виднеются кости, черепа, пряжки с якорями. И повсюду меж человеческих костей — проволочные хирургические шины. Как свидетели страшного преступления, валяются ручки от гранат, длинные, чтобы дальше можно было бросить гранату. Кто не знает этих немецких гранат с длинными деревянными ручками? Значит, здесь лежали раненые матросы, и фашисты закидали их гранатами. Раненых, окровавленных, чуть живых людей. Звери.

Павло шел вверх полем и повсюду натыкался на кровавые следы войны. Вот полузаваленный окопчик. Павло присел отдохнуть и припомнил, как когда-то он нес этой тропкой консервированную кровь, а враг пошел в атаку и прижал матросов к скале. Павло оказался на поле боя. Перед ним вырос здоровенный фашист с черепом и скрещенными костями на рукаве. Фашист уже целился в Павла из парабеллума, но врач спрыгнул в окопчик и скосил немца автоматной очередью. Вон там, под кустом шиповника.

Растет шиповник, зеленеет. А вокруг него, насколько хватает глаз, алеет горный мак. Словно кровь из земли проступает. Матросская кровь... Что же там сейчас, под кустом, где упал немец?.. Павло подходит, пристально всматривается, но там пусто. Выстрелянные гильзы, ржавые осколки бомб и снарядов. И везде красные маки. А где же гитлеровец, которого он убил? «Вот чудак, — думает Павло. — Сколько времени прошло, а я немца ищу. Да уж и кости его сгнили».

Огромное слепящее солнце садилось в тихое море. В косых его лучах лежал на холмах Севастополь. Да, именно лежал. Груды битого кирпича, горы обожженных камней, исковерканные тавровые балки, сухие корни вывороченных деревьев. И лишь на высокой горе сиротливо маячил купол Панорамы, что светила огромными пробоинами, зияющими в стене. Поодаль одиноко высилась колокольня собора, в котором были похоронены адмиралы — участники первой обороны — Корнилов, Нахимов... А вокруг чистые, словно зеркало, бухты и синее море. Ни конца ему, ни края. Мороз по спине пробежал — такое оно большое и неоглядное, и человек на нем — как капелька или пылинка. Кто уж только по тому морю не плавал, как только его не изведал, но так, как Павло, пожалуй, редко кто знает и понимает это море.