А тучи плывут с севера, тяжелые, оловянные. А ветер воет и стонет, словно несет Павлу на своих крыльях отзвук битвы с родной стороны. Павло склонился над тетрадью и все пишет и пишет, не разгибая спины. Уже две ученические тетради исписал. Начал третью, до мельчайших подробностей припоминая, что и как происходило в море. Надо же ничего не забыть, ничего не упустить.
Только перед самой вечерней проверкой прибежал Атанас. Весь красный и запыхавшийся. Еле успел. Но после проверки упал на нары, стараясь отдышаться, и ничего толком не мог сказать. Только обнимал Павла и целовал в плечо. Обнимал и прижимал к плечу.
— Я так бежал, Павлуш, словно за мной сто волков гнались, — шептал он. — Очень долго ждал я в лавчонке эту дочку, пока она в кино ходила, а потом еще куда-то к подруге. Даже полицейский поинтересовался у лавочника, почему я так долго торчу там. Лавочник сказал ему, что я нанялся к нему грузчиком. Буду в складе мешки с мукой переносить. Он все-таки болгарином остался.
— Ну, а что дочка? — прервал его Павло.
— О! Дочка прямо молодец. Недаром я ее так долго ждал. Она взяла письмо и сказала, что обязательно передаст в ваше посольство. Она каждый день ходит по этой улице. Там и звонить, оказывается, не надо. В двери прорезана щель для писем и газет. Она бросит туда письмо так, что и полицейский не заметит. Он ходит по другой стороне улицы... Все будет в порядке. Теперь-то уж твое письмо дойдет. Это точно, Павлуш. Не грусти, брат... А ты снова что-то писал...
— Писал...
— Не надо больше. Уж это письмо, говорю тебе, обязательно попадет к ним...
— Да я не письмо пишу, — объяснил Павло.
— А что же?
— Медицинскую записку о своем голодании в море. Об употреблении морской воды. Может, еще кому-нибудь придется такое перенести в жизни. Вот и надо ничего не забыть, все взвесить и объяснить, как мне пришлось... Беду в море люди будут терпеть и после войны. Надо же их как-то предупредить, чтобы не боялись пить морскую воду. Она не страшна...
Они растопили свою печку, согрели чай и поужинали. Павло пил горячий чай с молоком, размешав в стакане три ложки масла. Атанас пил чай без молока, заедая черным сухарем. Сколько Павло ни упрашивал его взять белого хлеба с маслом, он, как всегда, отказался, заметив шутя:
— Пока ты, Павлуш, не поправишься, мы будем разное кушать, а как поправишься и взвесишься, и весы покажут все твои полные килограммы, тогда уж я начну есть одинаково с тобой. Я подожду, Павлуш, и ты меня напрасно просишь.
Вот такой упрямый Атанас. Что достанет из еды, все сует Павлу, как маленькому ребенку. А сам перебивается с хлеба на воду.
Разровняли солому на нарах, застелили старым брезентом и легли вдвоем, укрывшись шинелишкой Атанаса. И всю ночь будут греть друг друга собственным телом. Атанас не раз проснется, поправит на плечах Павла шинель, чтобы тот не простудился.
А ветер свищет и злится, словно хочет сорвать ветхую кровлю с барака и засыпать его снегом. Засыпать так, чтоб и следа от него не осталось на этой чужой для обоих земле.
Трудно и болезненно привыкал Павло к неволе, так болезненно, что югославы и румыны стали беспокоиться о его здоровье.
Высокий и худой черногорец Бранко Рыбарь, бывший штурман военного самолета, проложивший всему экипажу курс на Турцию через море, подошел к нефтянику из Плоешти Петру Маринеску, который провел рыбачью шхуну без компаса из Констанцы в Стамбул и потому считался старшим среди интернированных, и тихо сказал:
— Слушай, Петру, а что ты думаешь про этого русского моряка? Не кажется он тебе чудаком?
— Нет, — спокойно ответил Маринеску. — Мне не кажется... Раньше и я думал, что он подослан к нам из тайной полиции, а теперь стыдно становится за такие мысли...
— А как же ты узнал, что он настоящий моряк, а не подосланный шпик?
— Я говорил с ним.
— Этого мало.
— Знаю, что мало... Но я подглядел что-то такое... — хитро подмигнул Петру.
— Что именно?
— А то, что он тайком от своего друга Атанаса стал молоко и шоколад ему в еду класть...
— Не может быть!
— Святой крест! — забожился Петру. — Я сам все видел. Атанас пошел в лес за дровами, а русский стряпал. Сварил кашу на молоке, в кашу бросил два кусочка шоколада. Атанас пришел, сердится, кричит: «Зачем оно мне?! Я ведь здоров, как бык, а ты еще слаб до сих пор и тебе нужно поправляться! Сам и ешь! Зачем мне свое подсовываешь и на двоих одинаково варишь?» А тот молчит и улыбается. В следующий раз, когда была его очередь стряпать, он снова так же сделал, и снова была у них ругань. А теперь скажи мне: разве это не первый признак того, что Павло — истинно русский человек?.. Советский человек?
— Да-а. Шпик на такое не пойдет, — сказал Бранко Рыбарь. — Только человек с широкой душой может так сделать. Это настоящий славянин.
— Я тоже так думаю, — обрадовался Петру: ведь он первым заметил у Павла ту черточку, которая окончательно подтверждала не только его русское происхождение, но и показывала честный, открытый характер советского человека.
— Скажи об этом своим ребятам, — посоветовал Бранко.
— Уже сказал! — похвастался Петру. — Мы все очень обрадовались, что Павло таким оказался.
— А я иначе о нем и не думал. Мы, черногорцы, сразу улавливаем славянский дух. Надо и своим сказать об этом молоке и шоколаде, — проговорил Бранко и пошел к югославам, которые рубили дрова возле барака.
А еще через несколько дней он подошел к Павлу, когда тот снова готовил еду на плите.
— Другаре! — сказал Бранко и тепло улыбнулся. — Я принес тебе немножко нашего самодельного кофе и сам тебе сварю его. Ты, наверное, не умеешь варить так кофе, как варим его мы, черногорцы и сербы. Ты умеешь, добрый человек, чай варить, это мы знаем...
— Правда твоя, — признался Павло. — Кофе варить я не мастак. А вот чай... Да только где теперь тот чай...
— Подожди, вот будет выплата денег, так мы тебе целую пачку настоящего цейлонского чая достанем. А сейчас, чем богаты, тем и рады... принимай наш кофе, — весело приговаривал Бранко Рыбарь.
— Спасибо. Большое спасибо, — смущенно разводил руками Павло. Он как раз готовился варить кашу из раздробленной кукурузы, которой турки кормят кур. Весь шоколад уже закончился, банка из-под молока тоже опустела.
— Угощу тебя нашим кофе, — продолжал Бранко. — Только бы ты поскорее выздоравливал и не болел... Только бы не знал ты больше того горя, какое в море с тобой было... А уж когда ваши Гитлеру рога свернут, полетит с трона и наш король! Это точно... Много полетит королей в Европе...
Кофе быстро закипел, и Бранно, таинственно подмигнув Павлу, вынул из бокового кармана аккуратно завернутые в целлофан две шоколадные конфеты и, сняв обертку, бросил в кофе. Потом налил две чашечки, которые тоже принес с собой, и, чокнувшись, как вином, сказал:
— Будем здоровы, другар! Будем, милый...
— Будем! — радостно ответил Павло.
Кофе был крепкий, душистый.
— Ну как? — спросил черногорец.
— Хорошо, — похвалил Павло.
— Давай-ка позовем румына, пусть он скажет нам свое слово, — вдруг решил Бранко и закричал: — Петру! Домнуле Петру!
Маринеску, видимо, давно ждал этого зова — он сразу же бросил топор и поспешил к ним.
Он благодарил за кофе, пил его маленькими глоточками и все похваливал:
— Вот вкуснота! Вот чудо из чудес! Настоящий тебе голланд! Как бывало когда-то до войны... Где же вы его взяли?
Сам он хорошо знал, где они его взяли, этот кофе, ведь еще вчера сговорился он обо всем с Бранко.
— Да уж где взяли, там теперь нет, — улыбался Бранко.
А когда допили кофе, Петру Маринеску бросился к плите и безапелляционно заявил:
— Ну, а теперь я вас буду угощать своей мамалыгой! Сам и кукурузу смолол и сквозь ситечко просеял. Давайте-ка кипяточку покруче!
Он выхватил из-под полы чистый узелок с кукурузной мукой.
Но когда мамалыга поспела, они с Бранко только попробовали ее да тут же и убежали, оставив угощение Павлу и вернувшемуся с базара Атанасу.
