В это время роман начал печататься с продолжением во флотской газете. Его тепло встретили матросы и солдаты, ведь события, описанные в нем, были еще свежи в их памяти. Они узнавали кое-кого из героев и удивлялись, почему Крайнюк изменил в книге их настоящие фамилии. Недоумевали и многие офицеры штаба.
— Чтобы руки себе развязать, — объяснял адмирал тем из офицеров, кто считал изменение фамилий главным недостатком романа. — Чтобы свобода творчества была и оперативный простор. Так все писатели делают. Кто говорил, что муза молчит, когда говорят пушки? Глупости. У нас муза не молчит и не будет молчать... Вон послушайте, сколько песен сложили наши поэты... Весь фронт и тыл их поет. А потом повести пойдут, романы. Я думаю, Крайнюку нужно съездить в Москву, показать там книгу. Я напишу письмо в Главное политуправление...
Иначе воспринял появление романа полковник Горпищенко. Он не был в штабе, когда Крайнюк читал там роман, и познакомился с первыми главами в газете. Полковник насупился, стал пробирать Бойчака, почему тот не известил его. Мишко оправдывался тем, что и сам ничего не знал.
— Не знал. Ты у меня никогда ничего толком не знаешь. Распустились. Где он сейчас, этот Крайнюк? — ворчал полковник.
— Да там, где и был. Под горой, у боцмана Зотова, — объяснил Мишко. — И мне с вами идти?
— Не надо. Я один, — бросил Горпищенко, надел парадный китель при всех орденах и быстро вышел.
Крайнюк был дома. Он сидел за небольшим дощатым столиком у окна, выходившего на море. Перед ним стояла выщербленная тарелка, полная махорки, лежала старая газета для самокруток и стопка белой бумаги.
— Пишешь, значит? — поздоровавшись, спросил Горпищенко.
— Пишу, — тихо, словно провинившись, ответил Крайнюк.
— И все из головы?
— Да.
— А где же материалы, записки? Убрал?
— Нет. Все сгорело в Севастополе. Вы же видели, как я вышел оттуда? С голыми руками вышел. Все там пропало...
— Значит, по памяти пишешь? Оно и видно...
— А что?.. — заволновался Крайнюк. — Я ведь сам многое видел и пережил. В вашей бригаде временами дневал и ночевал. Такое не забывается. Закуривайте, прошу. Махорка отличная. Деримуха называется...
— Так, так, — протяжно говорил полковник, вынимая пачку дорогих папирос. — Закуривай мои. При такой работе, как у тебя, следует нежные курить, а не деримуху.
— Спасибо. Я уже отвык от деликатесов. Махорочка первый сорт...
Полковник положил папиросы на стол, прошелся по комнате, внимательно ее осматривая. Железная кровать, застланная солдатским одеялом, серая подушка, набитая сеном. Над кроватью вместо коврика большая карта Украины, на которой хорошо видно Крым, Севастополь и море. Контуром обозначены и кавказские берега. В тоненькой рамке из ракушек, висевшей у окна, пожелтевшее, выцветшее фото. На нем — молодой Крайнюк держит на коленях двух девчушек в вышитых гуцульских безрукавках. За спиной стоит, улыбаясь, молодая женщина, положив руку ему на плечо.
— Дочери? — спросил полковник.
— Да. Маринка и Таня, — вздохнул Крайнюк.
— А это жена?
— Да, Наталка.
— Есть известия о них?
— Нет...
Горпищенко подошел к столу, потрогал его рукой. Стол заскрипел, закачался на шатких ножках.
— Ого, — сказал Горпищенко, — да он у тебя с музыкой. Плохи, брат, твои дела. Очень плохи! Почему ты ко мне не пришел? Разве можно в такой норе творить? Надо, чтоб тут пальма росла, а тут диван стоял и картина висела. Море, и на нем штормище ревет. А тут вторая картина. Севастополь горит... Стол новый нужен. Настоящий, большой, чтоб и не пошатнулся во время работы. Разве это дело, когда он скрипит и поет, а тебе надо думать? Не дело, брат, не дело...
— Да уж какой есть... — неуверенно сказал Крайнюк. — А мне ничего и не надо. Ни картин, ни пальм, ни дивана. Они мешают, рассеивают внимание.
— Не прибедняйся. Вот прикажу — и завтра все тебе поставят. Что ни говори, а ты все-таки наш бригадный служака. Вот и в романе о нас пишешь. Читал в газете, читал...
— Ну и как?
— Есть хорошие места, душевные, — сказал полковник, — а есть и такие, что прямо злость берет...
— За что же?
— Да что фамилии людям меняешь. Зачем? Это же ложь! Ну, подумай только. Геройский поступок совершил матрос Иван, а ты его отдал какому-то Николаю. Немецкого офицера в походной кухне прикатил Прокоп, а у тебя его зовут Кирилл. Разве же это правда?
Крайнюк молчал.
Полковник придвинул к нему папиросы, а сам закурил махорку:
— И мою фамилию изменил. И настряпал там такого, что мне и не снилось. Я на мотоцикле в казачьей бурке никогда не летал по переднему краю, а ты написал, что я летаю, как Чапаев на коне...
— Но ведь полковник Осипов летал под Одессой.
— Осипов! Так ведь это герой был. А ты обо мне пишешь. Зачем преувеличивать! Матросы нас обоих на смех поднимут. И опять же про врача из третьего батальона наврал. Разве так уж сильно я его учил перед войной? Совсем нет. Было, правда, раз столкновение, когда я его за гальюны драил, чтоб там чисто было, да вот как будто и все. А у тебя получается, что я его все время гонял, как Сидорову козу, пока научил всей премудрости в пехотной стратегии и тактике. Не было этого. Слышишь? Не было...
— Но ведь могло быть? Из-за этого я и изменил фамилии, чтоб яснее показать не только то, что было, но и то, что могло быть. Это называется, Павло Филиппович, художественным обобщением. Оно крайне необходимо для идеи произведения.
— Для идеи? Разве что для идеи, — неуверенно пожал плечами полковник. — А зачем же ты и мертвым тогда имена поменял?
— Кому?
— Да хоть ему, врачу из третьего батальона. Герой был. Таких врачей я еще не видел. А как его матросы любили! Как верили все раненые, что спасет он их от смерти! Матери родной не всегда так верят, как ему верили... А ты пишешь, что я его гонял. Ну, если и погонял немного, зачем же про это писать?
Крайнюк уклонился от прямого ответа. Помолчал, потом спросил:
— Так и не слыхать о нем ничего? Неужели погиб?
— Погиб. Повторные розыски подтвердили. И партизаны подтвердили. Земля ему пухом! Орел, да и все тут. Такого теперь не скоро найдем, — вздохнул полковник. — Он ведь и тебя от смерти спас?
— Да. Если бы не он, не сидел бы я здесь с вами. Теперь не знаю, кого благодарить, — глухо сказал Крайнюк.
— Мать его разыщи...
— Обязательно.
— И девушку, что в Севастополе осталась. Как ее звать?
— Оксана.
— Да, да, Оксана. Точно, Оксана. Эта девушка делает для нас большое дело...
— Я ее голос слышал по рации, — обрадованно сказал Крайнюк.
— Узнал?
— Сразу. Только жаль, что ничего, кроме цифр, не говорила.
— Шифр. Ничего не попишешь.
Крайнюк словно не слышал полковника, взволнованно продолжал:
— В конце, правда, сказала: «Перехожу на прием. Перехожу на прием». И все. Но я сразу ее узнал. Как было не узнать? Чайка. Это Павло Заброда так ее называл — Чайка. Вот и перешло оно с нею в подполье. На вечную память о Павле...
— Так и в книге будет?
— Наверное. Точно не скажу, потому что это во второй части.
— А фамилии там не переменишь на настоящие? — шутя спросил Горпищенко. — Так и в Москву повезешь?
— Так и повезу.
— А кто с тобой поедет?
— Как кто? Один.
— Э, нет, браток, — похлопывая писателя по плечу, сказал полковник. — Не выйдет! Не отпущу я тебя одного...
— Ого! — засмеялся Крайнюк.
— Вот тебе и «ого»! — решительно встал Горпищенко. — Не протокол же везти, а книгу. Первую книгу о нас, а дорога дальняя. Все может случиться.
— Так что же вы предлагаете? Автоматчиков? — снова засмеялся Крайнюк.
— Возьмешь моего адъютанта. С ним будешь как у бога за пазухой. Согласен?
— Спасибо.
— А уж заодно и он в Москве побывает, посмотрит. Словом, вдвоем посмотрите. Хорошо?
— Хорошо. Посмотрим, — согласился Крайнюк и, проводив полковника до ворот, тепло с ним распрощался, словно перед долгой разлукой.
