— Ну, вот и все, браточки, — тяжело передохнув, сказал Павло. Даже улыбнулся своей скупой, но доброй улыбкой.
Фрол внимательно взглянул на матроса и, показав глазами на врача, хмуро спросил:
— Ты видел?
— Видел.
— Он пил эту воду?
— Пил.
— Ну как она? — спросил Фрол уже врача.
— Противная. Хуже касторки. Но это единственное для нас спасение. Другого нет и не будет. И запомните еще, что кубометр морской воды содержит в себе вдвое больше питательных веществ, чем кубометр самой хорошей плодородной земли. Я только что припомнил. Когда-то мы изучали все это на морском факультете в медицинском! — громко и даже несколько патетически воскликнул врач.
Фрол разгладил усы, попробовал улыбнуться:
— Чудеса! У нас, в Саратове, говорят: ведро воды заменяет стакан молока. Пей, дурак, воду...
— Молоко — штука нехитрая, — заметил Павло. — Его любой дурак выпьет. А ты морской водички попробуй. Соленой, с йодом и фосфором. Вот это подвиг...
— А ну-ка, давай я попробую! — оживился Фрол.
— Подождите. Я вам приготовлю с пантоцидом. Может, будет не так противно, — сказал Павло и, набрав воды, бросил во флягу две таблетки пантоцида. Взболтав получше и отпив пару глотков, передал флягу Фролу.
Тот, зажмурив глаза, глотнул раз, другой, не отрываясь, не дыша. Поморщился, замотал головой и схватился за живот. Но его не стошнило. Только сплюнул за борт и стал вытирать ладонью глаза, словно отведал добрую порцию крепкого хрена.
Павло в душе торжествовал победу. Спокойно спросил:
— Ну как, Фрол Акимович?
— Противно, — замотал головой. Фрол, — касторка — мед по сравнению с этой заразой. Да что поделаешь? Теперь бы еще сухарик...
— Ого! — вздохнул Павло. — За сухарики уж простите, браточки. Чего нет, того нет. Давай дальше, не задерживай рюмку.
Прокоп выпил даже не поморщившись, хотя и ему было очень противно. Но моряк не мог выставлять себя на посмешище. Возня была только с Алексеем. Его дважды тяжело вырвало с желчью, он не мог даже смотреть на флягу. Но врач не отставал от него, пока тот не сделал первого глотка. А там пошло. Так с трудом они привыкали к морской воде, и страшная смертельная жажда уже не сжимала горло, и голод словно отступил и мучил их не с такой силой.
— Ничего, ребята, — успокаивал Павло. — Если даже нас не подберут корабли и не увидят гидросамолеты, шлюпку за эти дни непременно прибьет к берегу. Морское течение относит нас все дальше от Севастополя на Кавказ...
И, напрягая память, он до мельчайших подробностей припоминал лекции, в которых шла речь о физиологии голодания. Он жестоко ругал себя за то, что лак легкомысленно относился тогда к этим лекциям и не все запоминал. Теперь они были бы для него находкой. Собственно, не для него, а вот для этих трех моряков, которые умирали в шлюпке уже не столько от жажды, сколько от голода. Правда, чувство голода было нестерпимым и страшным только первые семь дней, тогда невыносимо болели ноги и руки, ломило поясницу, а перед глазами плавали желтые круги. Потом это ощущение притупилось, уступив место общей вялости и бессилию, которые сковали всех четверых.
Павло приподнял тяжелую голову, медленно поднес ко лбу руку и стал вытирать ладонью горячий пот. Только бы не проговориться Фролу Каблукову, что Жюль Верн и Станюкович категорически запрещали пить морскую воду, не то усатый вновь взбунтуется, и тогда не оберешься хлопот.
* * *
А море поблескивает, переливается вызывающе и зловеще, как вчера, как позавчера, как и в тот первый день, когда они оторвались от родной севастопольской земли. Только берега теперь уже не видно. И чаек нет над головой. Значит, земля далеко, а они словно в заколдованном кругу, который чья-то злая невидимая рука начертила вокруг них, и никогда им, кажется, того круга не переступить, не вырваться из смертельных объятий моря.
— Нет, врешь, старая ведьма! — тихо шепчет Павло, посматривая на своих товарищей.
Званцев повис над водой и болтает рукой в море, словно что-то ловит. Может, медузу увидел? Нет. Если бы медузу, давно бы радостно сообщил об этом. Ведь медуза холодная и пресная. Хоть она и живет в соленой воде, но ни чуточки не соленая. Ее можно есть. Она как планктон. И питательна, и полностью заменит пресную воду. Об этом они не раз говорили, да вот сколько плавают в море, до сих пор ни разу не пришлось встретить медуз. Вымерли они, что ли, или на дно попрятались? У берега кишмя кишели, а здесь нет и нет.
Матрос Журба лежит навзничь на корме и вяжет из шпагата морской узел. Завяжет и вновь распутает. Бледный, исхудавший. Кажется, одна кожа да кости. Возле него, задумавшись, сидит Фрол, тихо покачивая флягой. Он приделал к ней крепкую корабельную бечевку и теперь берет воду не на поверхности, а из глубины. Хитро берет. Одну бечевку привязал к фляге, прицепив к ней балласт — железную уключину от шлюпки. Вторую — привязал к пробке, которой закрывается фляга. Как только фляга опускалась на достаточную глубину, Фрол дергал за бечевку, привязанную к пробке. Алюминиевая посудина наполнялась глубинной водой. Там вода холоднее. Хорошо, что он уже не ворчит и пьет морскую воду. Упрямый, несговорчивый Фрол теперь почернела и словно потрескался, как камень на морском берегу.
Заметив взгляд Павла, он как-то осторожно, словно заново учился говорить, произнес:
— Ну, что ты надумал, капитан? Говори, а то ведь так можно помешаться...
На его голос обернулся и Званцев. Медленно приподнялся и Журба. Все трое смотрели на врача такими большими, полными надежды, умоляющими глазами, словно ожидали, что он сейчас даст им по куску хлеба.
И капитан, сам удивляясь тому, как четко и быстро сработала его память, радостно сказал:
— Сказку придумал... Сказку, ребята...
Они ползут к нему медленно и неуклюже, словно у них парализованы ноги, и устраиваются возле раненого Званцева, тесно прижавшись друг к другу. Только тяжело сопят, словно у них перехватило дыхание от быстрого бега.
Павло молчит, собираясь с мыслями, не помня толком, чем эта сказка должна закончиться. Он когда-то слышал ее, еще студентом, а может, и прочел. Но это было так давно, так давно, что он уже и сам не помнит, когда именно.
— Ну, давай сказку... а то, наверно, мы скоро концы отдадим, — хрипит Фрол, болезненно и сухо покашливая.
— Э, браток, еще рановато тебе такое говорить. У тебя жена дома и ребенок. Они ждут тебя, — прикрикивает на него Павло. — Вот мы трое на что уж убежденные холостяки, а нам такое в голову и не лезет. А ты же глава семьи...
— А! — безнадежно машет рукой Фрол, и на его бесцветных глазах выступают слезы. Каблуков так любит свою дочь и жену, что одно неосторожное слово — и он начинает плакать.
Врач не дает ему расчувствоваться.
— В некотором царстве, в тридесятом государстве, — произносит он, — как говорила моя покойная бабуля из Сухой Калины, в дальней Афганской земле жил себе поживал да добро наживал богатый человек. И от этого богатства и роскоши так его разнесло, что и не описать. В кресло не влезет, в карету не сядет, в дверях застрянет. В карете под ним все рессоры лопались. Ел за троих и за себя четвертого. А из-за этого, как вы знаете, прилипли к нему всякие болезни. Да все сразу. И одышка, и водянка, и сердце ожирело, и ноги распухли, и живот вырос, как пивная бочка. Не мог уж сам и ботинки себе зашнуровать. Слуги шнуровали... Словом, не человек стал, а мешок с мясом. И вот пришел он к врачу: «Спаси, отец родной, я тебе гору золота дам и драгоценных самоцветов. Только вылечи меня от этой страшной болезни. Сделай так, чтобы я опять стал, как все люди на земле. Прямой, статный, веселый и резвый». Врач внимательно осмотрел больного, выслушал, выстукал да и говорит: «Напрасно вы, господин, тратите деньги на свое лечение...» «Почему напрасно?» — удивился богач. «А потому, — говорит врач, — что вам осталось жить на свете сорок дней. И ни минуты больше...» Очень загрустил богач, пришел в свой дворец, упал на постель и даже не захотел ни с кем разговаривать. Даже есть перестал. Лежит и все думает о своей смерти. Думает и считает дни, когда она придет к нему, эта смерть. И видит богач, что роковой день приближается, а сам он все худеет да бледнеет. Вот уж и сорок дней прошло, а смерти все нет и нет. Тогда богач вскочил и айда к врачу. Прибежал да и спрашивает: «Зачем же ты так обманул меня? Говорил, что я помру через сорок дней, а я вот живу и даже к тебе прибежал». Усмехнулся врач и говорит богачу: «Ты жаловался на полноту, а теперь ты худой и стройный. Чего же тебе еще надо? Иди себе с богом...» Богач выбежал за ворота и только тут понял мудрую хитрость врача...
