Алексей пьет воду, высоко задрав голову, на шее у него ходит кадык, словно маленький шатун локомотива. Фрол и Прокоп пожирают его глазами, глотают обильную слюну, будто сами пьют эту воду.

Павло заметил их осатаневшие, жадные взгляды и опустил голову, быстро пристегивая флягу обратно к поясу. Надо что-то делать наконец с этой водой. Но что? Дать, пусть сразу всю выпьют? Нет. Ждать еще? Они скоро бросятся на него и силой отнимут флягу. По глазам видно, что бросятся. Хотя он терпелив, но жажда и голод уже измучили и его.

Он обмывал пересохшие, словно чужие, губы, зачерпнув воды за бортом, и, хотя становилось на время немного полегче, Павло чувствовал, что скоро держать себя в руках не будет сил. Тогда, чтобы разрядить напряженное молчание, он спросил:

— Какой сегодня день, братцы?

— Ты нам зубы не заговаривай, капитан, — не выдержал Фрол. — Мы счет дням потеряли еще там, на земле. Уж, верно, целый год не знаем, бывает ли воскресенье или выходной. Ты брось эти штучки. Давай и нам воды, а то силой отнимем. Вода твоя, но шлюпка и консервы наши... Давай!

В глазах усатого техника было столько отчаяния и ненависти, что Павло невольно поежился — стало не по себе. Рука потянулась к фляге, и тут он заметил, как взгляд Фрола сразу потеплел, стал как бы добрее, приветливее — человек словно оттаял. И врач снова спросил:

— А число какое сегодня?

— Третье июля, — сухо сказал матрос Журба.

— Да, третье, — скорбно покачал головой Павло. — Так что же, братцы, будем полдничать? Две банки консервов съедим сегодня, одну оставим на завтра. А воду — как хотите: сейчас всю пейте или немного оставим и на завтра. Вы меня съесть готовы за эту воду. Не могу я так. Как решите, так и будет.

— Вот это порядок, — обрадовался Фрол. — Суши весла!

— Есть! — крикнул Журба, но, с грохотом задев веслом за борт, поморщился.

— Нога болит? — тревожно спросил Павло.

— Болит, — виновато проговорил Прокоп.

— А ну-ка, посмотрю, — наклонился к нему Павло.

— Нет! Давайте есть, а ногу и потом можно, — быстро отмахнулся матрос. — Она не убежит...

— И вправду. Не убежит, — разгладил усы Фрол.

Вынув складной ножик, он выстрогал из доски, которая служила рулем, для всех четыре щепочки. Протянул каждому вместо ложки и, глотая слюну, которой откуда-то набралось полный рот, стал открывать консервы. Осторожно, затаив дыхание, словно совершал какое-то таинство. Протягивая первую банку Павлу, тихо сказал:

— Хлеб-соль...

— Спасибо. Присаживайтесь и вы к столу, — по старинному обычаю ответил Павло и пристроился на носу возле Званцева.

В банках оказались бычки в томате. Павло поддел щепочкой красноватую душистую массу, положил в рот Званцеву. Тот мечтательно зажмурил глаза, стал было жевать, но не выдержал и сразу проглотил. Павло протянул ему еще.

— Нет, я лучше сам, — сказал Званцев. — И ты сам. По очереди будем. Раз ты возьмешь, раз я...

— Хорошо, — улыбнулся Павло.

— Ну, начнем, — прошептал Фрол, поднося ко рту первую «ложку».

Прикрыв белым носовым платком лежащую на коленях бескозырку, ел матрос Журба, подставляя ладонь под щепку. Всякий раз, когда на ладонь капало, он аккуратно слизывал. Фрол, придерживая пальцем усы, жадно глотал, даже не прожевывая. Считал, чтобы не сбиться. Брал одну щепочку и ожидал, пока возьмет Прокоп. Ели молча. Скоро деревянные щепки заскребли по дну обеих банок. По очереди выпили и соус, каждому досталось по одному глотку.

— Все? — спросил Фрол. — Компота не будет?

— Нет. На третье — аш два о. Вода, — улыбнулся Заброда. — По два глотка. Не больше. Оставьте капитану Званцеву на завтра.

Он подал флягу Фролу, и тот, схватив ее обеими руками, жадно припал к горячему алюминиевому горлышку. Блаженно зажмурился. Глотнул раз и громко крякнул. Глотнул второй и, тяжело вздохнув, передал флягу Прокопу. Матрос тряхнул волосами, словно собрался сплясать, крепко зажал губами флягу. Глотнул раз, второй и никак не мог оторваться от нее, хотя уже и не пил, а, казалось, только дышал этой водой. Медленно оторвал от пересохших губ и рывком протянул Павлу.

Павло напоил Званцева, потом напился сам и привесил флягу к поясу. Но перед этим поболтал ее, грустно наклонив голову:

— Да. Только на дне и осталось... Хотя бы дождь пошел или еще что...

— Как-то оно будет. Вон уже Балаклава синеет, — вытер ладонью усы Фрол.

— Ну, давай ногу, моряк, — сказал Павло и начал стягивать с ноги Прокопа резиновый чулок.

Прокоп поморщился, сжав губы, Павло положил его ногу себе на колено, стал внимательно ее осматривать.

— Так, голубчик, так. Ничего страшного. Рана зажила, но ты ее натрудил, когда прыгал по камням. Теперь повернись к солнцу пяткой. Грей солнцем — и все пройдет... Скоро плясать будешь...

— А где оно, солнце-то? — удивился Прокоп. — Уж садится...

— Ну, завтра будешь греть. Только не мочи в воде, — приказал Павло. — И на ночь заверни полотенцем.

— А грести? — с укором спросил матрос.

— Я буду, а ты отдыхай.

На весла Павло сел вдвоем с Фролом. Шлюпка опять пошла на восток, дальше в море. Оно было красным от заходящего солнца, потом насупилось и зловеще почернело, дремотно убаюкивая шлюпку и усталых гребцов.

— Воды, — опять попросил Званцев.

— Ну знаешь! — заскрипел зубами Павло, но сдержал себя. Отстегнул флягу и подал Званцеву, спокойно проговорив: — Возьми ее себе. И не отрывай меня от дела. Хочешь — выпей сразу, а хочешь — оставь на завтра. Больше нет и не будет. Как знаешь...

Званцев взял флягу, прижал ее к груди, да так и замер с ней на носу шлюпки, не выпив ни капли.

Густые сумерки окутали шлюпку черной пеленой. Ночь упала на море как-то неожиданно, повеяв желанной прохладой, и шлюпка повернула к берегу, прямо на Балаклаву. Гребцы не отдыхали, зная, что июльская ночь на юге очень коротка, до берега еще далеко, а их только двое. Днем они во весь дух уходили от берега, а теперь должны были что есть мочи возвращаться к нему. Работали молча, исступленно, тяжело сопя. Ладони горели от раздавленных волдырей, но они на это не обращали внимания. Перед ними все отчетливее и ярче вспыхивали на берегу ракеты, взлетали в небо длинные очереди трассирующих пуль, над самой водой горело высокое пламя.

И именно тут их настигла нежданная беда. Над морем начался рассвет, а до берега оставалось еще несколько миль хода. Вот какая тут была короткая ночь, чтоб ей никогда не повториться. Три часа, не больше, стояла темнота.

— А чтоб тебе добра не было, — глухо выругался Фрол.

— Назад, — скомандовал Павло. — Скоро совсем станет светло, немцы нас увидят и начнут обстрел...

И шлюпка повернула опять в море. И снова песня звенела в сердце. Тяжелая, жгучая:

Плещут холодные волны...

На носу тихо стонал Званцев, время от времени прижимая к горячим губам опустевшую флягу. Дремал над бортом Прокоп, обхватив руками раненую ногу. Под носом шлюпки опять плескалась волна, признак того, что шлюпка не стоит на месте, а уходит все дальше от ненавистного теперь берега. Еще так недавно этот берег был желанным для каждого из них, а сейчас они боялись его.

— Четвертое июля. Четвертое, — выдавил из себя Павло и горько подумал: «Скоро в Сухой Калине праздник Петра и Павла. Мать опять пирогов напечет, ведь в этот праздник я родился, и имя поэтому дали мне Павло. Пироги! А из чего она их испечет? Наверное, фашисты всю муку вытрясли, до последней пылинки. Ох, мама, мама, и опять я не приехал на эти пироги. А обещал...»

Солнце взошло из-за моря, огненное и раскаленное, словно его выкатили из горна для того, чтобы оно снова целый день жгло обессилевших от жажды и голода людей.

— Нет, это каторга, — не выдержал Фрол.

— Суши весла, — приказал Павло. — Теперь они и снарядом не достанут. На-ка, выкуси...

— Так-то оно так, а дальше как? — спросил Фрол.

— Буди команду.

— Подъем! — затрубил грубым, простуженным голосом Каблуков.