Литмир - Электронная Библиотека

Мишко рассказывал скупо, и из него приходилось буквально по зернышку вытягивать все подробности о Горпищенко, о тех последних днях и часах, которые сам он провел в Севастополе и на Херсонесском маяке, возле тридцать пятой батареи.

— А врача нашего, Заброду, неужели ты не видел? — спросил Крайнюк и не выдержал — закурил, пряча папиросу в рукав.

— Да ну вас! — рассерженно бросил Мишко. — Что я, в театре был, где в антракты люди толпятся возле буфета, пиво пьют? Как будто и не маленький, а такое спрашиваете... Заброда же возле раненых был, а туда снаряд попал. Вы же сами, наверное, видели.

— Да, видел, — горько вздохнул Крайнюк.

Мишку стало жаль его. Он выругал себя за то, что нагрубил человеку, и сказал Крайнюку:

— Вы вот что запомните, — может, когда-нибудь пригодится. Прикрывая отход армии из Севастополя, погибла вся Чапаевская дивизия. Только одно Знамя и осталось. Под этим Знаменем еще Чапаев ходил. Все простреленное, обожженное в огне. Вы его видели? Оно стояло в штольнях, в Инкерманском монастыре, где был штаб Чапаевской...

— Видел. Под ним фотографировали Нину Онилову, их пулеметчицу, — вспомнил Крайнюк,

— Так вот, — перевел дыхание Мишко, — Знамя это вынес из боя шофер из той дивизии. Я уже забыл его фамилию. Знаю только, что звали его Ваня. Да вы должны помнить его. Такой бесшабашный, всегда ворот у него нараспашку, чтобы тельняшку было видать. Ничего не боялся. И снаряды возил под обстрелом, и раненых, и сухари, и воду. И всегда был веселым. Никогда не ругался, а только кричал, бывало: «Полундра! Побей тебя гром!» Так вот этот шофер Ваня, когда уж нам пришел конец, выскочил на высокую скалу, обвязал Знамя вокруг груди по голому телу и ринулся головой в море, закричав на прощание: «Полундра! Побей тебя гром!» И пошел со Знаменем на Дно. Фигу с маслом, а не чапаевское Знамя поймали фашисты... Вот о Ване этом стоит написать, а я что? Наше дело адъютантское. Куда пошлют, туда и бежишь... Обо мне лучше и не вспоминайте. Не повезло мне в этой войне. И девушка там осталась, и бригады нашей уже нет. Только номер полевой почты еще есть. Да командир...

— Будет бригада. Не волнуйся. Вон уже комплектуют, — попробовал успокоить его Крайнюк.

— Я знаю, что будет. Только уж не та. Где они наберут севастопольских орлов? Да еще и горных? Теперь салага идет. Желторотая, необстрелянная. Поведешь ее в атаку, а она маму зовет... Таких, как Прокоп Журба, в местном военкомате днем с огнем не сыщешь... Вот это был разведчик... И о нем не забудьте написать. Его я тоже больше не видел... Они бросили на нас тысячу самолетов, десять лучших своих дивизий, подтянули невиданную до сих пор по калибру артиллерию на шестьсот десять миллиметров, которая еще нигде и никогда не стреляла. А Севастополь держался наперекор всему. Наперекор военной теории, опыту, наперекор неслыханному натиску врага. Один матрос стоял против десяти. Вы напишите об этом, Петро Степанович, чтобы молодежь, которая идет к нам в пополнение, знала, с кем имеет дело...

Крайнюк ничего не ответил Мишку. Он вышел из его палаты хмурый и угнетенный. Трагический и суровый рассказ адъютанта не только обжег его сердце, он осветил душу писателя каким-то гордым внутренним огнем. Расставаться с моряками Крайнюку очень не хотелось, а этого, видимо, не избежать.

Но однажды его вызвал к себе командующий флотом.

— Мы тут посоветовались с членом Военсовета, — сказал вице-адмирал, — и пришли к выводу, что вам нет смысла бросать службу в газете. Вас, конечно, демобилизуют, но вы ведь можете остаться в редакции по вольному найму. Там есть такие должности. Я прикажу, чтобы вас демобилизовали с правом носить военную форму. Севастопольская эпопея еще не кончилась. Мы имеем с Севастополем радиосвязь через партизан, живую — самолетами, которые ходят в горы... Я слышал, что вы начали писать книгу о Севастополе?

— Еще не начал, но думаю, — пояснил Крайнюк.

— Хорошо. Мы поможем, если что-нибудь будет нужно, — продолжал командующий. — Я хочу, чтобы вы были свидетелем того, как мы будем брать Севастополь. Ну, еще год пройдет. Может, полтора. Севастополь снова будет нашим. Я дал указание немедленно связывать вас с каждым матросом и солдатом, который прибудет к нам морем из Севастополя. Расспрашивайте обо всем. Для книги пригодится.

— Спасибо. Я давно хотел просить вас об этом.

— А потом дадим вам отпуск, поедете в Москву, встретитесь с литераторами. Побываете в Генштабе, где есть интересные документы. Я позвоню туда. Ну, и попытаетесь узнать о своей семье... Только не загуливайтесь. У нас скоро снова начнется горячая пора...

— А когда бы я мог поехать в Москву? — спросил Крайнюк, сдерживая волнение.

— Я думаю, что скоро, — ответил командующий. — Вот подождем, пусть придут из Севастополя последние моряки, кто еще в море бродит, и тогда поедете...

— А разве есть еще такие?

— Да. Я имею некоторые данные.

Вице-адмирал говорил тихо, даже ласково, хотя был до предела утомлен событиями, происходившими в Севастополе, на море и в Керчи.

— Если вы согласны, я прикажу оформить все это, — сказал командующий.

— Согласен. Я не только согласен, а уж и не знаю, как благодарить вас, — вскочил Крайнюк, пожимая вице-адмиралу руку.

— Благодарить будете своей книгой. А как вы думаете ее назвать?

— Еще не знаю. Один вариант, правда, уже есть...

— Какой?

— «Матросы идут по земле»...

— Интересно. То они ходили и воевали на море, а теперь сошли на землю и идут с боями по земле. Ну что ж! Желаю вам удачи...

Петро Степанович формально стал штатским сотрудником военной газеты, а по сути — еще ближе сошелся с военными. Он поселился на квартире старшего боцмана Зотова, у подножия горы, почти возле самой военной гавани, и принялся за роман.

Ежедневно, до того как идти на работу, он успевал написать несколько страниц книги. Это было трудно. Работа в редакции мешала работе над романом, но другого выхода не было. Днем — будничная и иногда скучноватая редакционная жизнь, а вечерами и на рассвете — творческая, интересная и трудная, не дававшая ему теперь покоя ни днем ни ночью. Однажды утром в дверь постучал офицер связи от командующего.

— Прошу прощения, командующий приказал вам прибыть на пирс. Немедленно. Они уже подходят.

— Кто?

— Шестивесельный ял, и на нем двенадцать моряков. Идут из Севастополя своим ходом. На веслах. Только что получена радиограмма,

— Это невозможно! — вскочил Крайнюк и стал быстро надевать китель, ботинки.

— Я тоже так думал, — немного грубовато продолжал офицер связи, — но факт есть факт. Против него не попрешь. Их заметил в море наш сторожевик и хотел принять на борт. Отказались. С ног валятся, а хотят подойти к берегу своим ходом.

— Сколько ведь дней прошло, как Севастополь сдали... Это же просто неслыханно! — восхищенно выкрикнул Крайнюк, надевая мичманку на поседевшую голову.

— А они плывут. Их ведет капитан третьего ранга Никульшин. Вы его раньше не знали?

— Нет. К сожалению, не знал.

— И я не знал, — вздохнул офицер связи.

Они сели в мотоцикл с коляской, и офицер привез Крайнюка в военную гавань.

Тут уже стояли две санитарные машины, врачи в белых халатах, комендант порта и вице-адмирал.

Вице-адмирал пожал Крайнюку руку, тихо сказал:

— Ну, что я вам говорил? Наверное, и не верили?

— Верил, но не очень, — признался Крайнюк.

— Ну так убеждайтесь на фактах. — Вице-адмирал, взяв Крайнюка за локоть, подвел к пирсу, к самой воде. — Они подняли на воздух порт, телефонную станцию, потопили боновое заграждение. У них был катер. Но где он? На ялике идут...

На глубоком рейде малым ходом шел сторожевик, а впереди него направлялся к берегу облезлый, потрепанный морем ялик, в котором с трудом и вяло покачивались на веслах матросы. Все они были истощенные, заросшие, почерневшие от солнца и голода, серые от морской соли, покрывавшей их одежду.

У берега они на мгновение остановились и надели бескозырки, не спеша достав их из какой-то корзины, стоявшей на дне ялика. Капитан 3 ранга, сидевший на корме возле руля, сорвал с головы грязный платок, заменил его мичманкой.

31
{"b":"241684","o":1}