На дне ущелья Бойчак распрощался с шофером, и тот крикнул Мишку вслед:

— Берегись возле Черной реки. Там обстреливают, побей его гром...

— Добро! Там уже мое хозяйство, — весело бросил Мишко и побежал вдоль каменной скалы в направлении третьего батальона.

По высотам на Северной стороне, на Мекензиевых горах и дальше за Инкерманским монастырем, высеченным в скалах, все горело, тонуло в густом едком дыму. Дым был желтым и удушливым, рвались снаряды и мины. В воздухе стоял такой грохот, что Мишко нарочно закричал — и не услышал своего голоса. Где-то здесь должна быть санчасть третьего батальона. Но где она? Старые землянки и блиндажи перепахало снарядами, и на том месте виднеются кучи земли, камней, сиротливо торчат разбитые шпалы и бревна. Где же они прячутся теперь, санитары?

Мишко спрыгнул в глубокую траншею, служившую ходом сообщения, и побежал вперед, низко пригибаясь. Навстречу ему ковыляли двое раненых, поддерживая друг друга за плечи.

— Куда вы, братцы?

— На дорогу пробиваемся. К машине...

— А перевязку?

— Сделали уже. Наш батальонный, Заброда, спасибо ему... Если б не он, давно бы в ящик сыграли...

— А где же он теперь?

— Как это где? На своем пункте. Вон в той скале пещера выдолблена, там его хозяйство... Видишь, вон за теми кустами?

— Вижу, спасибо, — поблагодарил Мишко и спросил: — А может, вам помочь надо, браточки?

— Обойдется. Уж недалеко. Дай только закурить.

Бойчак угостил их папиросами, дал прикурить, и они поплелись по дороге, опираясь на дубовые, только что срубленные палки. Они даже не срезали ветки, так спешили вырваться из рук смерти.

В пещере, где разместился санитарный взвод, остро пахло кровью и лекарствами. На окровавленных носилках, вдоль стен, лежали раненые матросы, уже забинтованные, ожидая отправки в госпиталь. В глубине пещеры стонали те, кто ожидал перевязки, с опаской поглядывая на фанерную перегородку, дверь которой была завешена белой простыней с рыжими пятнами марганцовки. Там при свете корабельных аккумуляторов чудодействовал над матросами спокойный Заброда. Ничто его, казалось, не волновало, ничто не могло вывести из равновесия. Он только сердито покрикивал на фельдшера и санитара, помогавших ему за операционным столом.

Фанерная перегородка не доходила до чисто выбеленного потолка. Она была чуть выше человеческого роста. И потому на высоких стенах качалась гигантская тень Павла Заброды.

Бойчак заметил на стене телефонный провод и пошел за ним в боковую нишу, где сидел телефонист, прижав к уху трубку. Он узнал адъютанта командира бригады и хотел подняться, но Бойчак легким взмахом руки приказал ему сидеть.

— Вызовите штаб. Первого, — сказал адъютант.

«Первым» называли Горпищенко, и телефонист быстро его разыскал, назвав по очереди оба пароля: «Рында» и «Кубрик».

— Товарищ «первый», — заговорил Мишко. — Ваш приказ выполнен. Пакет принял сам командующий. Прочитал при мне и приказал ответа не ждать. Что? Он уже позвонил вам? Хорошо. Слушаю вас. Будет выполнено. Где я сейчас? На третьем, в санвзводе. Что? Наши потери за день? У врача взять список? Есть. Будет выполнено. И прямо к вам? Нет? Ага. Понимаю. Во второй? Есть, во второй пробираться...

И положил трубку, глубоко вздохнув.

— Во второй батальон? — удивился телефонист.

— Да, — сказал Бойчак.

— Не пробьетесь.

— Шутишь, — криво улыбнулся адъютант.

— Нет, не шучу. Наших трое ходили, один за другим, и все не дошли, и назад не вернулись. Косит всех подряд. Там и комар не пролетит... Точно.

— А полковник там сейчас будет. Что ты на это скажешь?

— Ну, так то полковник. Такое скажете! Чтобы полковник не прошел, — гордо проговорил телефонист и обеими руками прижал к уху трубку, видимо уже слушая какой-то разговор.

В операционную внесли матроса Федора Горбача. Того самого Горбача, который всегда первым бросался в атаку и вел за собой всю роту, бесшабашно орудуя то прикладом, то штыком, то финским ножом, неизвестно где им раздобытым. Такие ножи бывали только у разведчиков, направлявшихся в глубокий тыл на связь с крымскими партизанами. В атаку Горбач шел, как все, с винтовкой наперевес, а когда врывался во вражеские окопы, тут уж действовал на свой манер.

Заброда знал, что с Горбачом одной перевязкой не обойдешься, и тревожно думал о будущей операции, но не показал своей тревоги и шутя бросил матросу:

— Ого! И ты к нам пришел? А я думал, такие, как ты, никогда не придут. Что же у тебя, Федор?

— Ногу перебило осколком. Так и разнесло, — кусая побелевшие губы, сдерживая стон, сказал Горбач.

— Терпеть умеешь? — спросил Заброда.

— Умею, — глухо процедил сквозь зубы матрос.

— Значит, и плясать скоро будешь, — повеселел Заброда и приказал санитару: — Наркоз!

Санитар налил полный стакан водки и подал матросу. Горбач потянул носом, сморщился и выпил водку до дна. Это и был весь общий и местный наркоз врача Заброды, про который шел слух по всей передовой. Матросы верили в его целительную силу.

Горбач вяло тряхнул волосами и лег на стол. Санитар размотал бинты, а фельдшер стал подавать нужные инструменты, кипятившиеся на электрической плитке.

Осколок бомбы перебил обе берцовые кости правой ноги — большую и малую — и засел глубоко в мышцах. Заброда быстро и ловко вынул большой осколок, обработал рану, наложил швы. Забинтовав и хорошо запаковав ногу в проволочную шину, бросил Горбачу на прощание:

— Будь здоров и не двигайся.

Матроса вынесли и положили в дальнем углу, на ящики с ватой, бинтами и медикаментами. Капитан Заброда вышел в узенькую пещерку, где стоял его столик, жадно затянулся папироской и коротко стал записывать в книгу о том, как прошла очередная операция.

— Доктор, — тихо позвал Горбач.

— Что тебе? — подошел к нему Заброда.

— Дайте мне еще этого наркоза! Я так хочу спать, а не могу. Две же ночи не спал...

— Нельзя. Лежи и считай до тысячи — уснешь, — бросил Заброда и побежал к раненым.

Выбрал самого тяжелого и приказал нести в операционную.

Тут его и поймал адъютант, тихо сказав:

— Павлуша, я только что из Севастополя. Там горе у Горностаев.

— Знаю. К матери пойдет врач из госпиталя. Я договорился. Как ты не вовремя пришел! Приходи вечером, видишь, что тут творится. А их все несут и несут. Еще так никогда у меня не было... А в госпиталь боюсь отсылать. Помрут в дороге. Не могу в госпиталь. Сам должен операции делать...

— Полковник приказал взять у тебя список раненых за этот день, — передал приказ Бойчак.

— Да что он, спятил? Хотя в этом есть резон. Вон там книга. Садись и сам переписывай. Я не могу. — И пошел в операционную, пошатываясь от усталости.

Крайнюк обежал почти весь город и окраины, готовя репортаж о таких, как Варвара Игнатьевна, которые стирали матросам белье, варили раненым зеленый борщ, угощали их зеленым луком и чесноком, чтобы спасти от цинги. Оказалось, что Варвара не была единственной. Чуть не в каждом дворе он находил таких же хлопотливых и старательных женщин.

Но, готовя репортаж о тыловой жизни, Крайнюк не мог забыть фронтовых будней. Окопы и блиндажи стояли перед ним грозно и неумолима, в пламени и дыму. На фронте становилось все труднее. Передовая вокруг Севастополя все сужалась и укорачивалась. И может, именно поэтому фронт и тыл сплавились в единый стальной монолит. Нерушимый, неразрывный, как одно большое целое.

Крайнюк не забыл того, как однажды в посылке из Севастополя матрос Журба среди простых подарков нашел окровавленный детский башмачок и записку Варки Горностай, которая просила отомстить фашистам за смерть дочурки. Матросы хорошо знали Юльку, видели, как она ходила босиком в холод, и потому матросские сапожники пошили ей эти башмачки. И вот один из них снова вернулся к матросам. Журба побледнел и часто заморгал. К нему бросился боцман Верба, вдруг позабыв, что они с Журбой давно уже в ссоре. Он тоже побледнел и задрожал. Матросы загудели, загремели оружием. Потом они пошли в бой, в котором отплатили фашистам за смерть Юльки. В этом бою помирились матрос Журба с боцманом Вербой.