— Не надо тут. Не надо. Пусть они ничего не знают. Нам больше счастья будет...

Павло пожал плечами и быстро вышел из цеха.

Но ни вечером, ни на следующий день Павло не пришел к Оксане в госпиталь, где она теперь работала медсестрой. Вернувшись ночью в школу, он увидел во дворе толпу возбужденных матросов, которые выкатывали из складов пулеметы, минометы и легкие орудия. Грузили на автомашины гранаты, патроны, противотанковые пехотные мины, а сами побатальонно строились возле машин. Фельдшер суетился возле санитарной машины, шепотом поругивая санитаров.

— Вас полковник ждет, — сказал фельдшер. — Я уже все погрузил. Сейчас двинемся...

Павло вбежал к Горпищенко, тот быстро ходил по пустому кабинету.

— Ну вот и все, — глухо сказал полковник. — Прощайся, доктор, с обжитым гнездом. Надолго прощайся. Идем под землю, в горы. Пан или пропал. Нет, верно, все-таки пан! Черта лысого — пропал. Моряк не пропадет и на суше.

— Так скоро? — спросил Павло.

— Как бы не было поздно, — бросил Горпищенко и подошел к карте Крыма, до сих пор висевшей на стене. — Они прорвали Турецкий вал. Ишуньские позиции. Смотри на карту. Мы ждали их вот здесь, на стыке двух армий. Этот стык был усилен железным кулаком матросов. Они всегда били в стык, а на этот раз схитрили. Образовав видимость наступления на стыках, немцы рванули танками через наш голый левый фланг на Саки и Евпаторию. Приморская армия осталась у них в тылу. Теперь она отступает, если это можно назвать отступлением, а не бегом по голой степи... В Севастополе пусто. Все регулярные войска там, под Перекопом. И немцы рванули сюда. Джанкой горит. Они прорвались до Бахчисарая.

— Позор! — неизвестно кому крикнул Павло, стискивая кулаки.

— Молчи! — приказал полковник. — Еще накричишься в атаках. Молчи и слушай дальше. Тут стоит тридцать пятая батарея. Перед ней залегли подразделения учебного отряда, а дальше Училище береговой обороны имени комсомола Украины. Эскадра уже идет нам на помощь. Рядом с курсантами разместится наш полк.

— Полк? — удивился Павло.

— Да. Первый севастопольский полк морской пехоты под моим командованием. Его только что сформировали, но он еще не полный. Остальные силы доберем по дороге. Пока сформируется санслужба, будешь сам все делать. Один на весь полк. Ясно?

— Ясно. Но ведь я же начальник санслужбы в третьем батальоне, — объяснил Павло.

— Теперь будешь на все батальоны. И смотри: если хоть один раненый моряк укроется сосновым бушлатом по твоей вине — шкуру спущу. Так себе и заруби на носу. Это тебе не заплыв через бухту, когда какая-то девчонка обскакала матросов...

— Это не девчонка, смею заметить, — попробовал возразить Павло.

— Знаю уж, знаю, — снисходительно усмехнулся одними глазами полковник. — Ты и комнату по соседству с ней снял. И платочки носишь... «Вышивала я платочек, слеза капнула на грудь»...

— Павел Филиппович, я же серьезно. Оксана в госпиталь перешла.

— Давно пора. Такими, как она, реку не прудят. Я ее отца хорошо знаю, мать. Моряки с деда-прадеда... Молодец... Дай мне какой-нибудь порошок, сердце что-то расшалилось.

Вбежал быстроглазый, подвижный, как ртуть, адъютант Горпищенко Михайло Бойчак:

— Товарищ полковник, разрешите доложить. Полк двинулся. Больных и отставших нет. Ведет начальник штаба. Боекомплект военного времени. Харчей на семь дней. Вам надо переодеться в пехотную форму. Вот я принес. Гимнастерка, брюки, сапоги. На голову пилотку или фуражку? Выбирайте...

— Вот я тебе выберу! — крикнул полковник. — Кругом марш!

Мишко повернулся на одной ноге, лихо пристукнул каблуками и бросил через плечо:

— Приказ командующего. Весь полк уже переоделся в пехотную.

— Знаю я это переодевание. Бескозырки оставили при себе, бушлаты в мешках, а тельняшка на каждом. А ну-ка расстегни ворот!

Бойчак рванул ворот, обернулся. На груди засинела тельняшка.

— Молодец. Так держать!

— Есть, так держать! — молодцевато вытянулся Бойчак, весело поглядывая на врача хитроватыми глазами.

Горпищенко снял со стены карту Крыма, подал адъютанту:

— Повесишь в блиндаже. Пошли. Спасибо этому дому, пойдем к другому, как говорил когда-то покойный дед мой из казачьего рода на Кубани, — сказал полковник Горпищенко и вышел последним из своего обжитого кабинета.

Садясь в «пикап», он еще какое-то мгновение прислушивался, как тихо и в лад рокотали машины, взбираясь на крутую гору, за Малахов курган. Дальше дорога шла вдоль хутора Дергачи в долину, где их ждали новые окопы и блиндажи среди камня и густых зарослей горного дубняка.

Над городом и морем лежала глубокая черная ночь. За холмами гремело и ревело штормовое гневное море.

И вдруг зловещий гул моря, перекатывающийся стократным эхом в горах, разорвал страшный грохот и гром. Сначала над землей что-то вспыхнуло и загорелось высоким пламенем, осветив притихший Севастополь и мертвые горы. А потом земля застонала и задрожала, даже закачались деревья, роняя на землю обожженные листья. Прозвучал один взрыв. За ним второй, третий. А потом уже им, казалось, не будет конца.

На Корабельной стороне со звяканьем вылетели стекла. Срывало с петель двери. Сыпалась известка с потолка. Люди просыпались, выбегали на улицу, неся с собой сонных детей. Дети кричали. Матери со страхом посматривали в черное небо, но там было тихо и спокойно. Ни огонька от разрыва зенитных снарядов, ни вспышки острых прожекторных мечей. Что же это такое? Кто поднял эту адскую стрельбу, которой отродясь не слыхали севастопольцы?

— Тридцатая батарея, — сказал Горпищенко. — Еще не слышали такого грома? Привыкайте.

— Почему же? Я слыхал, — отозвался адъютант Бойчак.

— Ничего ты не слыхал, — осадил его полковник, — потому что она никогда не стреляла вся вместе. На маневрах били отдельные орудия. Это впервые вся вместе. А там, на Херсонесе, ее сестра стоит, тридцать пятая. Вот когда они вдвоем заговорят, тогда услышишь, Михайло. А так не хвастайся. Что ты там слыхал в своей Кировоградской области? Трактора или вот еще комбайны...

— Лучше трактора и комбайны слушать, чем такое, — сухо откликнулся Павло.

— Что вы сказали? — перешел сразу на «вы» полковник, давая этим понять, что сердится, но сдержал себя, перевел все на шутку. — Ага, понял. Мирная жизнь лучше, чем война? Согласен. Но попридержите это при себе, на потом. Попридержите, если останемся живы...

До рассвета не умолкала тридцатая батарея, преградив немцам единственный путь, который вел из Бахчисарая в Севастополь. Она, собственно, и спасла Севастополь. А на рассвете вступили в неравный, жестокий бой и моряки.

Павло потерял чувство времени. Он забыл названия дней, помнил только числа, да и то, когда вел запись раненых в журнале.

А они прибывали в санроту днем и ночью, окровавленные, грязные, в рваной одежде и желтые, как воск. Давно не бритые бороды и усы делали их намного старше, огромная потеря крови превращала их в полумертвецов. Павло с фельдшерами и санитарами останавливал как только мог кровь, делал перевязки, накладывал на руки и ноги проволочные шины, выдавал вместо костылей дубовые палки, которые вырезали в кустах санитары. К этому времени прибыл медсанбат, и Павло приступил к своей основной работе — в санвзводе третьего батальона.

Раненые не кричали от боли, а тихо стонали и временами ругались, проклиная Гитлера. Иногда они бредили, в беспамятстве звали мать или какую-то девушку, просили на руки ребенка и опять впадали в забытье. Большая землянка и прилегающие к ней окопы были забиты ранеными до предела. Труднее всего было с эвакуацией. Не хватало транспорта. Павло с санитарами выносили тяжелораненых на дорогу, останавливали машины, которые возили на фронт боеприпасы и еду, и грузили на них матросов. Легкораненые шли к дороге сами, добираясь до Севастополя на первом попавшемся транспорте, возвращавшемся в город порожняком, — на телегах, грузовиках, санитарных машинах.

Иногда раненые обижали молодого врача, не верили в его способности, косо посматривая на алевший комсомольский значок: что, мол, этот молокосос умеет? Павло молчал, стискивал зубы и как только мог успокаивал раненых. Это заметили старшие по возрасту санитары, и Павло не раз слышал, как они уговаривали, совестили моряков: