Спустившись этажом ниже, майор попросил буфетчицу налить ему чаю покрепче, как советовал Васильев, и сел за самый дальний, в углу, столик. К стойке, то группами, то в одиночку, подходили офицеры разных званий, женщины и девушки, работавшие по вольному найму. Они весело шутили между собой, говорили о каких-то своих пустяках, и никому не было дела до сидевшего в углу майора, судьба которого решалась сегодня. Да и ему все это оживление у буфета было далеким и чуждым. Сжимая в руках теплые стенки стакана, он напряженно думал о случившейся с ним беде, мысленно стыдил себя за содеянное, каялся и не мог простить себе допущенных промахов. Голова пухла от дум, и память, как нарочно, подбрасывала самые тугие узелки, которые ему с таким трудом пришлось развязывать на своем жизненном пути. Самый трудный из них? Самый памятный? Он не забудет его никогда. Об этом не только рассказывать, но вспоминать было тяжко.

Служил он тогда в рядах Советской Армии замполитом мотострелковой роты. Как можно было забыть тот тихий сибирский вечер, когда за окном звонко шумела листвой ранняя даурская осень! Печь в углу блестела белым кафелем и дышала теплом. На кровати приветливо розовели наволочки подушек, пышно взбитых женой Галей. В уголке на диване, между валиком и спинкой, сидела дочкина кукла с большими, сладкими глазами. Хорошо тогда работалось лейтенанту Алексею Григоренко. Он выкраивал это время, пока жена гуляла с дочуркой Тамарой. Можно было конспект составить, к очередным занятиям подготовиться. Однако в тот вечер работу закончить не дали гости. Пришел командир взвода лейтенант Гена Евдокимов, только что прибывший из училища. Сам пришел и девушку, по виду тростиночку, привел с собой. Уселись рядышком на диване. Смущенно одернув подбитую мехом каких-то зверушек шубейку, девушка приспособила к себе на колени Тамаркину куклу, а Гена, не успев снять белых, парадных перчаток, склонив светловолосую голову, внезапно заявил:

— Поздравьте, мы с Кларой теперь муж и жена...

— Вот так! — вырвалось у Григоренко любимое словечко. Молодого замполита трудно было удивить чем-либо — он и училище окончил раньше Геннадия, и гвардии рядовым захватил краешек войны на Третьем белорусском фронте, дочуркой успел обзавестись, но тут так удивился, что не поздравил молодоженов с законным браком.

— Мы вам, Алексей Гордеич, можем даже и брачное свидетельство предъявить, если не верите.

— Верю, Гена, верю! — замахал руками Григоренко. Да и нельзя было не поверить. У девушки круглые щечки порозовели еще ярче и глазки поблескивали, как у куклы, которую она держала в руках.

«Играть бы тебе в такие куколки, а не замуж выходить», — подумал Григоренко. Гена походил на мужчину пока еще только новеньким кителем, с которого постоянно снимал пушинки, то и дело украдкой поглядывая на свои позолоченные погоны.

— Десятилетку-то вы... — Григоренко неловко умолк. Клара быстро и умненько сама поправила дело:

— У меня девять классов. А че? В будущем году получу аттестат зрелости.

— Хорошо! Хорошо! Во так! Жить где думаете?

— Сняли комнатку, — ответил Геннадий.

— Да вы, оказывается, везде поспели!

— Знакомую мою попросила... а че? — Клара так славно чекала, что Григоренко начинал посматривать на нее с отеческим умилением.

— Да ничего, хорошо. Теперь дело за свадьбой, — проговорил он.

— Вот мы и пришли посоветоваться, — сказал Гена.

— Сейчас чайку сообразим. Галины дождемся и все обмозгуем.

— Я портвейну на свадьбу купила, — радостно поведала Клара.

— Да уж ладно, с твоим портвейном... — с досадой в голосе проговорил Геннадий. — Две бутылки, подумаешь, дел...

— А че, и две бутылки сгодятся, — деловито заметила молодая офицерская жена.

Вернулась Галя. Едва успев втащить в комнату упиравшуюся девочку в пестрой, заснеженной дошке, она сразу же с чисто женской дотошностью включилась в разговор, между делом сноровисто и ловко накрыла стол, шурша кулечками и гремя банками с вареньем. За чаем обмозговали все до мелочей.

...Как и должно быть, свадьба получилась веселой, шумной — и «горько» кричали, и портвейну выпили не одну бутылку... Спустя три дня молодые наведались к Григоренкам, так же как и в тот день, присели рядышком на диван, переплетясь ладонями, грели друг дружке руки. Оба ясноглазые, счастливые, помявшись, попросили взаймы денег. Истратили все на свадьбу: и то, что Геннадий получил, и что родители прислали Кларе. В получку отдали долг и снова остались без гроша, да и вообще тратить умели, а хозяйствовать еще не научились — тратили на что попало, и были счастливы.

— А у нас будет маленький, — радостно, шепоточком, как-то призналась Клара Гале.

— Уже?

— А че... Я так радехонька. — Клара все же смущенно потупилась, пряча в глазах неуловимое счастье.

— Надо же что-нибудь приготовить, — сказала Галя. Ей искренне хотелось помочь будущей матери.

— Насчет пеленочек, что ли?

— Хотя бы...

Клара ответила, как о чем-то продуманном и заранее решенном:

— Есть у меня большая мамина простынка, раскрою ее на квадратики, подрублю и каемочками из красных ленточек обозначу.

— Ой, Клара, ой, миленькая! Ты еще сама такая неподрубленная и неразглаженная каемочка...

— А че? — с той же по-сибирски милой простоватой сердечностью спросила Клара.

— Да ты знаешь, сколько хлопот с маленьким?

— А то нет! У мамы не одна росла, а вчетвером, да еще померли которые...

...Когда дивизия на много дней ушла на тактические занятия, Клара дохаживала последние дни.

Геннадий волновался и часто надоедал Григоренко разговорами об этом важнейшем для него событии.

— Появится на свет новый человечек... Чудно как-то! Сын, а может, и дочка?

— А тебе кого хочется?

— Мне?

Геннадий ответил не сразу. Подняв с загорелого, обветренного лба каску, он не спеша погасил о борт машины недокуренную сигаретку. Как будущий отец, теперь он все делал с основательной размеренностью. За год службы заметно освоился с офицерской должностью, физически окреп и внешне обмялся, гимнастерка уже не топорщилась, новенькая портупея давно потемнела и привычно, по-армейски оттянутая пистолетом, врезалась в раздавшиеся плечи.

«Какой отличный офицер растет», — подумал Григоренко и вслух переспросил: — Так кого же ты больше ждешь?

— Каждый день думаю до помрачения мозгов... пришел к выводу, что радоваться нужно и тому и другому. Раньше не верил, когда читал, что молодые отцы, как угорелые, бегут в темную полночь в родильный дом. Теперь сам поскакал бы впереди машины...

— Мне это знакомо, — подтвердил Григоренко. — А сын или дочь — не должно иметь значения.

— Пусть дочь, пусть! Твоя Тамарочка — прелесть же!

— Еще бы!

Алексей тогда радовался вместе с ним и, не задумываясь, уступил настойчивой просьбе товарища, сделал то, чего не должен был делать по долгу службы.

Уезжая на занятия, Геннадий договорился с Галей Григоренко, что она пошлет телеграмму, когда родится ребенок. Однако телеграмму можно было получить только лишь на ближайшей железнодорожной станции, куда должна была прибыть их часть после окончания занятий. Геннадий давно уже мысленно высчитал дни и часы. Целиком охваченный предстоящей радостью и в то же время внутренне встревоженный, Евдокимов во время остановки на марше подошел к машине Григоренко. Именно его машина возглавляла колонну и первой должна прибыть на станцию.

— Поменяемся местами, Алексей Гордеевич! — подойдя к кабине, попросил Геннадий.

— Не терпится?

— Тоскует сердце. — Лейтенант с усталой в глазах радостью постучал о грудь ладонью. — Знаю, что бессмыслица, — часом раньше, часом позже, а вот не могу!

Поколебавшись, Алексей Григоренко сошел с машины, и Геннадий занял его место рядом с водителем.

Уступая товарищу место, лейтенант Григоренко был убежден, что проявляет гуманность и сочувствие... У него даже и в мыслях не было, что через пару часов, а может, даже и меньше, произойдет самая нелепая и злая бессмыслица.