А станция после первого шока, после крика боли теперь притихла и испуганно, виновато и с жалким упованием — подпустила к себе людей и ждала от них помощи — ей казалось: уж они-то знают, что делать, они такие умные, такие умелые! Так больной уповает на врача, думая, что тому со стороны виднее, что там за беда совершается внутри у него, под непроницаемой кожей, во тьме сплетений его теплых органов. И врач не разводит руками, не показывает больному вида, что и сам он есть всего лишь малосильный человек, и что самому ему известно об органах лишь внешнее очертание, латинское название да функция, возложенная на них — и то не всегда; и что сам он, поссорившись с женой и горюя, не знает, какие горькие вещества источает его сердце, его мозг или его душа, не занесенная в анатомические атласы, — не знает и лишь терпеливо ждет исхода своей непонятной боли.

И даже станция — хоть и сотворенная собственными руками человека, все же не полностью постигается им, и часто человек знает лишь наугад, какие вихри сталкиваются в горячих камерах и изогнутых паропроводах, и почему расчетного запаса прочности все же иногда не хватает на то, чтобы выдержать столкновение горячих струй и синее пламя небесного огня, возникающее между разомкнутыми контактами выключателей, — человек может лишь гадать, но он, как и врач, не подает вида своей беспомощности и берется все улучшить и исправить, рассчитывая не столько на неразумную свою голову, сколько на разумную руку, которой уже удалось каким-то чудом добиться многого на свете. Человек берется — и, глядишь, действительно исправляет, и станция, оправившись от испуга и боли, с облегчением вздыхает и снова принимается пыхтеть как ни в чем не бывало, снова уверенная в прочности своего бессмертия.

Сане Горынцеву не привыкать было после прессового цеха к шуму и грохоту, однако чувство тревоги, взметнувшееся от каждого человека, срослось в монолитного спрута, как дымы многих сигарет сливаются в одно облако, и теперь этот многощупальцевый спрут сеял заразную панику, и, только глядя на точность действий мигом мобилизовавшегося Семенкова, Саня справился со скованностью и следил за его работой с благодарным чувством, с каким видишь всякий подвиг, обнадеживающий в пользу жизни.

И этого достаточно. Будет помогать станции функционировать. Будет тем, кто есть. И не надо жалеть об остальном — о том, чего ему не досталось. Раз уж его простоумая жена Валя не считает возможным «останавливать жизнь»… Стояли с ней на остановке, ждали автобуса, был май, вечер, из какого-то удалого окна на весь околоток разносилась музыка. Причудливый женский голос с тайной в своих горячих недрах что-то такое вымурлыкивал на чужом языке, выстанывал, а оркестр подтверждал ее слова — вразнобой, как много-много подскакивающих мячей, но все эти подскоки чудесным образом ладили между собой, и получалась музыка — достойный аккомпанемент маю. Стоять бы посреди этой весны с открытой впереди судьбой, которая еще не завершилась, как ветвистый ствол домино, замирать от азарта, но вот стоящая рядом твоя жена вдруг и сообщает тебе: рыба! Судьба закрылась, ветвиться больше не будет, и напрасно этот туманный, этот сумеречный, этот обещающий голос со своей музыкой нашептывают тебе, навораживают будущее — ты от них теперь отгорожен, замурован — все, господа, можете там прекратить эти бесполезные чередования звуков.

— Но ведь Ваня еще не вырос!

— Ну и что?

— Они так медленно растут!

— Ну и что?

— Черт возьми, я учиться хотел!.. Новый ребенок — это снова на три года — как в тюрьме, как в кандалах — прикован. Как часовой! И смены не предвидится!

— Ну и что?

Убедительное возражение, ничего не скажешь…

— Комнату сейчас получим — мама будет приходить помогать.

— Вот уж это нет, перетопчешься без мамы. Охота рожать — так уж полагайся на себя.

Автобус все не подходил, ожидающие уже все приелись друг другу и отворачивались. И когда появилась новенькая, в белых брюках, такая вся ладная, пригодная для движения и жизни, все стали глядеть на нее одну. Саня сперва не видел лица. И поэтому не узнал. Он просто не смотрел. Он в это время приспосабливался к изменению своей жизни. Она сама подошла и отчаянно вымолвила:

— Саня!

— ………

Она стала лучше: освоилась, как бы укоренилась в житье, как выросшее и привыкшее дерево.

— Привет, — сказал Саня сдержанно. Потом кивком указал: — Моя жена.

— Валя, — назвалась жена, готовно улыбаясь, что бы ее ни ждало.

— Вика. — А эта, наоборот, насторожилась, выпустила колючки, когти, шипы — все оружие, она всегда действовала стремительно — но пока не вводила их в действие, а разведочно — что ты за фрукт? — пожала Вале руку.

— И давно? Давно ты женат?

— Сыну пятый год. — Исчерпывающе ответил.

— Пятый год?! Да не может быть! Мне писали недавно, что ты живешь там же, у матери, один живешь.

— Да, я так и живу там. А сыну пятый год.

— Нам уже почти дали комнату, — приветливо вставила Валя, смягчая мужнину суровость. — Остались формальности. А все это время мы так и жили: Саша у своей мамы, а мы с Ваней — у моей.

Вичка, кажется, не вполне понимала, что говорит ей Валя. Она с усилием вглядывалась в нее — недоуменно, почти негодующе: что, это и есть та женщина, которая встала на ее место?

Вдоволь так насмотревшись и, видимо, поняв, что да, это и есть Санина жена, Вичка сообщила ей:

— Я в Москве живу, — и с любопытством смотрела, что эта Валя станет делать с ее сообщением.

А Вале что Москва, что Криводановка, лишь бы человек был хороший.

— А дети есть у вас? — Валя приветливо стабильно улыбалась.

— Дочь. А я и не знала, что ты женат, — повторила Вичка. — Я думала, только мы, женщины, торопимся замуж.

Саня пожал плечами. Собственно, ну о чем говорить? Вот мы стоим с тобой, у меня сын и еще кто-то скоро будет, у тебя дочь, мы встретились в новом качестве, в этом качестве мы с тобой бесполезны друг другу, и я не поддержу этих уродливых отношений, когда «останемся друзьями» и «мы ведь цивилизованные люди». Я не цивилизованный человек, Вичка, я дикий.

Саня глядел на дорогу, не едет ли автобус, — показывая Вичке, что разговор в общем-то исчерпан. Все исчерпано. Но она, видимо, не смогла с этим примириться.

— А я только сегодня приехала. Отец болеет…

Она это Сане сказала — а кивнула ей Валя. Ну, Валя — она на то и есть: подставиться подпоркой под того, кто падает, соломкой подстелится; ее же, Вичку, выручает из Саниного хамства, но Вичка даже покраснела от гнева: как эта пухлая, рыхлая, чужая бабеха смеет кивать на ее слова, предназначенные для Сани! Пусть даже слухом не смеет прикасаться к тому, что ей не принадлежит!

— Саня!!! Чем занимается твой сын? Он чем-нибудь занимается? — негодующе окликнула Вичка, но Саня и ухом не повел. Хватит дирижировать, Вичка, хватит покрикивать, эта пухлая и рыхлая баба, на которую ты так надменно поглядываешь, умнее тебя хотя бы в том, что быстро поняла: Саней нельзя дирижировать.

— В смысле — в секции, что ли? — опять Вале пришлось подхватить пас, который Саня брать отказался. — Нет, он у нас так растет.

— А вы чем занимаетесь, вы? — Вичка смотрела теперь на Валю в упор, взыскующе, задираясь.

— Я? Я работаю…

— Где? Кем? — Так на допросах берут натиском, ввергая в смятение.

— Я на почте работаю, оператором, — отчитывалась Валя.

Вичка взяла в руку Валино мягкое запястье и не выпускала. Валя растерялась, но терпела, не решалась отнять.

Теперь Вичка, держа ее за руку, молча тянулась к ней, протягивало какое-то невыразимое чувство, почти мыча — невразумительное чувство тоски, любви и ненависти. Мало руки — похоже, ей уже хотелось обнять Валю, крепко обнять, заплакать и нечаянно задушить.

— А ваша дочка как? — ласково интересовалась Валя, приходя на выручку этой тоскующей странной девушке. (Валя по своей наружности могла именоваться женщиной, но Вичка никак не могла, еще никак. И долго еще не будет.) — Не болеет она?