Объективация реального жизненного опыта — один из приоритетных путей современной литературы. Владимир Березин (“Знамя”, N№ 5, 2000) высказал мысль, что возник новый формат записок — репортажный. Аркадий Бабченко, рисуя приметы армейского быта, акцент делает на показе того разлома, который совершается внутри человека. Другой адепт военной прозы, Александр Карасев, показывает мучительное вхождение человека из ситуации обыденной войны в обыкновенный “штатский” мир, длительную инерцию войны в этом самом мире, которая преследует человека всю жизнь (“Чеченские рассказы”, “Дружба народов”, N№ 4, 2005).

Александр Карасев работает в жанре короткого рассказа. И практически все его рассказы так или иначе связаны с армейской или военной темой (из этого ряда выбивается разве что рассказ “Наташа” — “Октябрь”, N№ 12, 2004). Это не документальные, мемуарные повествования, не просто впечатления от пережитого (хотя, должно быть, описываемые события имели место в реальности), но синтез и доскональный, дотошный анализ опыта. У его героев есть прототипы, но все его образы собирательны. Сюжет сам по себе малозначим. В фокусе повествования — герои. Сильные и волевые, со своими слабостями и “тараканами” в голове, но всегда личности.

В рассказе Александра Карасева “Ферзь” описан типичный день бытовой-боевой жизни взводного опорного пункта (ВОПа): пятнадцать бойцов и капитан Фрязин. Заурядный кадр, но на неброском этом фоне — ослепительные вспышки человеческих типов. И над всеми возвышается капитан Фрязин. Остальные фигуры — эпизодические, но это не значит, что они вторичны и выведены в нужный момент автором на сцену лишь для того, чтобы дополнить образ главного героя. Они — взвод, где нет лишних и ненужных людей, все выполняют назначенный им фронт работ.

Жизнь на войне идет по определенным законам, которые человек должен неукоснительно выполнять, как воинский устав. Рутина “солдатских будней” — особый ритуал, который кажется диким человеку, не обладающему этим опытом. Бесконечные построения, равняйсь — смирно, каждодневное одно-и-то-же: “И новый, похожий на все остальные день начинается визгом пил, треском топоров, скрежетом кирок и лопат о высохший каменистый грунт”. Служба — это работа, как и все прочие. Еще один ее день, медленно идущий в строю столь же одинаковых, похожих, как близнецы, вписанных в общую систему мироздания, и глубокомысленные рассуждения: “Все в этой жизни заканчивается. Меняются смены. Солнце всходит над зеленью гор. Клочковатый туман ложится в речку Хул-Хулау. Играя мускулами, голый по пояс Фрязин несет пулемет на дзот”, — это все единая картина, где одно немыслимо без другого.

Фрязина можно сравнить с героем более раннего рассказа Карасева “Капитан Корнеев” (“Дружба народов”, N№ 4, 2004). Два типа командира и то же разделение: воин и просто солдат. Если Фрязин “выбрит, затянут портупеей”, этакий лихой вояка, настоящий профессионал, то Корнеев — “в афганке навыпуск без знаков различия, ремня и автомата”, небрит и “выглядел по-домашнему, как будто находился на загородной даче”. Корнеев сам для себя пытался создать иллюзию обыкновенной жизни, терял такт реальности. И, возможно, не случайны обвинения его в трусости — он так и не смог адаптироваться к войне. Соответственно ВОП в “Ферзе” — это взвод бойцов, под криками и понуканиями капитана выполняющий рутинную работу, а потом грамотно и с минимальными потерями отбивший атаку врага. ВОП Корнеева — десяток по пояс раздетых солдат — “лишь наличие пулеметчика в окопе с амбразурой” свидетельствовало о том, что это “опорный пункт в Чечне”.

Если в прозе Бабченко превалирует исповедальная интонация, необычайно важная прежде всего для самого автора, то у Карасева — глубокий, до мелочей продуманный и несколько отстраненный анализ, который облечен в особую, наподобие сказовой, емкую и отточенную, будто штык, фразу. Если Бабченко пытается предельно досконально изложить мысли, переживания, ощущения, которые были у него на войне (отсюда и взгляд его — в какой-то мере ретроспективный), то Карасев каждый раз заново, каждым рассказом проживает ситуацию войны.

Карасев не вязнет в деталях и подробностях. Он давно уже тщательно отсортировал их. Бежать за сюжетом его рассказов — пустое дело, они импрессионистичны, их смысл спрессован в конкретной фразе, это анализ обретенного опыта, становящийся житейской мудростью.

Карасев сознательно отстраняется от войны, пытается взглянуть на нее со стороны, опираясь не только на свой личный опыт. Цель Бабченко — излить наболевшее. Его текст — это крик. В интервью “Новой газете” приводится очень важное для него высказывание: “Алхан-Юрт” — это было излечение, вид исповеди. Выплеснул на бумагу то, что никому не мог рассказать, — и стало легче”. Казалось бы, есть здесь от чего критикам руки потирать, автор практически признался в ущербности или конечности письма, основанного на непосредственном опыте. Исповедался, стало легче — и что дальше? Как выйти из ситуации, на первый взгляд, тупиковой? Можно, как Захар Прилепин, сменить предмет литературного интереса или вслед за Александром Карасевым попытаться ценой гигантских усилий постепенно переварить армейский опыт и составить из него базу для дальнейшего жизненного и писательского прорыва. Или…

Многие вынесли Бабченко после первых публикаций приговор: ничего достойного не напишет. Но вот его повесть “Взлетка”, напечатанная “Новым миром” (N№ 6, 2005). На первый взгляд она не открывает ничего нового по сравнению с “Алхан-Юртом”: та же манера повествования, те же темы, схожий образно-символический ряд… Место действия — взлетное поле, транзитное поле, пограничное место между миром живых и мертвых. Здесь эти миры соприкасаются (в “Алхан-Юрте” Бабченко важна мысль, что между мертвыми и еще живыми нет принципиальной разницы). Мертвых и живых попросту сортируют: в одну сторону увозят трупы в мешках, в другую отправляют “свежее пушечное мясо” — на той же машине или в “вертушках”. Повествователь и сам ожидает отправки.

Однако если не сравнивать повести Бабченко, а попытаться их сопоставить, становится очевидно, что по сути они — одно целое. Вторую повесть вообще можно рассматривать, как прелюдию к “Алхан-Юрту”. Скорее всего мы наблюдаем тенденцию движения Бабченко от малых жанровых форм к роману. Роман естественным образом вырастает из более мелких кирпичиков — повестей. Личный опыт, превалирующий в “Алхан-Юрте”, стремящийся по рукам и ногам повязать автора, постепенно получает более глубокое осмысление, перерождается в художественную реальность в широкой перспективе романного пространства. “Пока Чечня меня не отпускает. Там я получил такую встряску, попал в такой круговорот, что, думаю, подобного потрясения у меня в жизни больше не будет. Я пока болею Чечней, и мне пока интересна только эта тема. Я и писать стал из желания высказаться, самому себе что-то объяснить” (“Литературная Россия”, N№ 23, 10.06.2005). Быть может, из этой “болезни”, этого надрыва и появится эпос о войне, который все ждут.

Пока же Прилепин, Бабченко и Карасев вводят чеченскую войну в сферу литературы, пусть не всегда ровно, разными путями, но благодаря им мы тоже увидели — есть две России: в одной убивают, а в другой дарят цветы.

«Совсем на днях Алешу Калашникова убили ни за что ни про что. Мне невыносимо представить. Знакомый молодой поэт. Пил. Ходил всегда в костюме, галстук с запонкой, очки в золотой оправе. Читал изредка мне свои стихи и густо-густо краснел, крупная лохматая голова. Его убили у подъезда. Ребра все поломали. Перебили гортань! Он лежал без сознания всю морозную ночь. В больнице Алеша умер. Вот тебе и новый реализм!” — так или примерно так обстоит дело в жизни, утверждает в повести “Ура!” Сергей Шаргунов. А каков “новый реализм” в литературе?