Вот и думаешь, гадаешь, так ли плохо провинциальное и стоит ли его чураться, как нечистой силы. К слову, кто больше всех ругает провинцию? Выходцы из нее, которым нужно закрепиться в центре и присягнуть ему на верность. Вот и еще одна проблема — столичный провинциализм.

Конечно, пафос и эмоции Елены Сафроновой в статье «Критика под местным наркозом» по большому счету понятны. Она и сама довольно определенно заявила, что Рязань — только номинально, по паспорту — место ее прописки, не более. И она всей душой стремится понятно куда, прочь от темных зулусов. Вообще сейчас модно считать, что родина человека там, где ему хорошо…

Да и едва ли «безотказный» журнал», про который говорит критик Сергей Беляков в своей сопровождающей статью Е. Сафроновой заметке — отличительное свойство только лишь «провинциальной политкорректности», просто в той же провинции культурная жизни не столь богата, как в столицах, а потому все здесь на виду.

Но критик не должен всегда идти на поводу текущего литпроцесса. Он и сам по большому счету в состоянии моделировать этот процесс. И здесь провинциальный контекст места приложения его усилий действует как раз только на пользу. Ведь в «центре» практически любое высказывание уходит как бы в вату и, не успев достигнуть своей цели, затухает на лету, теряется в общем хоре. Тогда как слово критика в провинции практически всегда создает некий резонанс (об этом, по сути, и пишет Елена Сафронова), и голоса возмущения только свидетельствуют об этом. Прицельный критический артобстрел местного «болота» может привести к тому, что кулики слетят с насиженных мест и начнется действительное движение. Конечно, правы те, кто говорят, что критика часто неадекватно воспринимается, но это свидетельствует лишь об отсутствии привычки к критике. И в этой ситуации нечего на зеркало пенять. Нужно воспитывать, приучать, тем более что потребность и тяга к этому есть.

А то получается как в журналистике. Бывает, едва перебравшись в Москву, журналист пишет об ужасах провинциального образа жизни, о произволе местных властей, возвращаясь же обратно, клеймит горделивое самодурство столицы и виновниками всех бед выставляет чиновников из Кремля да вурдалаков-олигархов.

Вообще говоря, оппозицию центр/ общероссийское — провинция/ местное можно рассматривать как отечественный вариант противопоставления «всемирное — национальное», по крайней мере, в том контексте, когда особенное приносится в жертву общему. Если мы повнимательней вслушаемся в те претензии, которые предъявляются провинциальной культуре, то легко в них услышим отзвуки разговоров о национальных культурах как о пережитках прошлого в эпоху тотального и бескомпромиссного глобализма.

Можно вспомнить величайшего мыслителя Серебряного века П.М. Бицилли, который в своей статье «Трагедия русской культуры» выделяет две разновидности прогресса: прогресс цивилизации и прогресс культуры. Причем то, что является благом для одного, не всегда таковым предстает для другого. Говоря о культурном развитии, философ отмечает, что прогресс этот «особого рода, — без закономерностей, без прямолинейности, без необходимости осуществления сознательно поставленных целей, — состоящий в накоплении результатов духовного опыта, в обогащении запаса духовных стимулов и творческих возможностей». И это поставило Россию в преимущественное положение по сравнению со странами Западной Европы в культурном отношении: при том что русская цивилизация всегда «должна была наспех догонять Европу», русская культура получила возможность всецело воспринять европейский опыт, необычайно обогатить его и сделать не только своим (Пушкин), но и общемировым достоянием (Достоевский, Лев Толстой, Чехов).

В этом и состоит изначальное свойство русской культуры: чрезвычайная восприимчивость и открытость ко всему. Чужой опыт, попавший на ее почву, сразу мыслится, воспринимается своим собственным. Культуре Руси — России при ее чрезвычайной восприимчивости свойственна еще и способность к постоянному обновлению. И толчком для ее обновления, для ее воскресения часто служат все те же внешние факторы. Хотя это вовсе не означает, что нет внутренних. Просто внешнее влияние лучше проявляется и обнажает, как лакмусовая бумажка, процессы, происходящие в недрах русской культурной среды.

Иллюстрацией тезиса о необычайной восприимчивости русской культуры (в противовес современной ее провинциальности) и чудесном сочетании в ней вселенского и самобытного может служить поэтический гений Пушкина. Именно он вывел русскую литературу в разряд мировой, именно он в полной мере усвоил культуру Западной Европы и соединил ее с отечественной традицией. И в то же время, практически канонизированный в России, он совершенно непонятен на Западе. Можно сказать, что вся русская культура рождается из синтеза, сплава, ансамблевости. Например, Ломоносов в полной мере явил эту ее черту: виднейший деятель науки и искусства своего времени, он, родившийся на Русском Севере, глубоко, генетически связан с культурой Древней Руси, со старообрядчеством и в то же время получил великолепное образование в Германии…

Так стоит ли виновницей всех напастей и средоточием всего негативного делать провинциальную культуру? Или стоит попытаться ее понять?

О чём писать? Этот вопрос возникает крайне часто в последнее время. По крайней мере у меня такое ощущение.

Конечно, писать можно о чём угодно. Главное — желание создать текст. Стало принято публично сублимировать и бесконечно смаковать во рту остатки давно потерявшего вкус коньяка.

Русская литература, а здесь мы будем говорить именно о ней, не нора бесконечно рефлектирующего над своими обильными комплексами маленького человека. Она — преодоление односторонности, она — явление соединяющее.

О чём писать? Вопрос одновременно лёгок и заковырист. Книга выстреливает тогда, когда преодолевает локальность. Кому интересен аутичный поток сознания современного литератора, мучительно извергающего из себя нечто высокохудожественное? Кому интересен этнографическо-экскурсионный поход в святилища сильных мира сего? Насколько хватит терпения и сил постигать книгу, пространство которой сосредоточено в столичной поднебесной с редкими выходами в экзотический мир периферии, населённой хтоническими чудовищами? Наверное, кому-то интересно, кому-то любопытно, но как-то уже наступило пресыщение от всего этого. Перенаселение столицы, перепроизводство специалистов гуманитарных специальностей. Профессиональных рабочих рук катастрофически не хватает, а страна превращается в нацию менеджеров и юридически подкованных коммивояжёров… Подобный крен и в литературе прогрессирует. Недаром главный её критик — Лев Данилкин…

Книга может удачно заблестеть, быть прочитанной и обсуждаемой совершенно неожиданно. Как, к примеру, документальный роман Василия Авченко «Правый руль». Едва ли можно было предположить интерес к любовному повествованию о представителях японского автопрома, полуконтрабандой попавших на Дальний Восток России и сформировавших там особую ментальность.

Современная литература должна пойти в народ. Необходим новый извод производственного романа. Он будет отличаться от того, который у нас был в XX веке, от той проблематики описания профессиональных групп по типу сериала «Школа», «Интерны» или офисной лакуны, которая активно разрабатывается и насаждается сейчас.

Начало этому новому производственному роману положили «Елтышевы» Романа Сенчина. Это вовсе не деревенская проза. Семья Елтышевых была исторгнута из малого города на обрыв мира, на склон жизни. Это постдеревенская проза, когда деревни уже нет, а вместо неё кружат осколки, становящиеся смертельными.

По сравнению с 70-ми годами прошлого века пространство страны стало всё больше стянутым и в то же время раздробленным. Центростремительный магнит свёртывает его в одну точку, зачищает. Практически совсем ушли в небытие русские деревни, о которых тосковали почвенники. Теперь пришла очередь за малыми городами. Кондопога, Пикалёво — лишь малые вспышки в информационном пространстве, которые скупо намекают на проблему. А таких по телу страны десятки и, возможно, даже сотни. Сейчас некоторые из них получили приставку «моно», которая является пропуском в своеобразную Красную книгу. Советская индустриализация канула в Лету, её города-вешки по стране — уже не более чем обуза. Они, как деревня в своё время, совершенно не конкурентоспособны, истощаются людьми.