Быстро темнело. Снег, окрасился лилово, затем малиново, затем сине. Небо усеивали необыкновенно крупные звезды, все оно стало похоже на драгоценную ткань с блестками и стеклярусом.
Час от часу где-то в вышине вздымался огненный отблеск — то клокотала в жерлах Ключевского вулкана лава. Сполохи этого зарева служили ориентиром, на который бежали в кромешной тьме лыжники, потому что нартовый след давно уже потерялся на оголенных, с жестким настом взлобках.
Сейчас на Ключевскую, грозную своими камнепадами и крутизной склонов, восходили целыми группами альпинисты, научные работники, просто любители острых ощущений. Но после первого восхождения, совершенного шихтмейстером экспедиции Биллингса Даниелем Гаузом, что по тому времени явилось настоящим подвигом, у кратера знаменитого вулкана целых полтораста лет не было ни единого человека! Но, может, следует считать, что первым восходителем на Ключевской был не Данила Гауз, а барон Беневский, настоящее имя и титул которого сокращенно звучали так: «Барон Мориц Анадар де Бенев, его императорского римского величества обрист и его величества принца Альберта герцога саксен-тешинского действительный канцлер…»
Был барон пройдохой-парнем и рыцарем без страха и упрека. Он предлагал свои услуги в качестве солдата то одной стране, то другой, и случалось, что сражался он за правое дело. В чине полковника польских конфедератов он попал в плен к русским, был отпущен под честное слово и снова схвачен с оружием в руках. В конце концов его сослали на Камчатку — «снискивать там пропитание своим трудом».
Вот в бытность свою на Камчатке барон Беневский якобы и поднимался на Ключевскую. Из его мемуаров, изданных в Лондоне в 1790 году, явствует, что он будто бы поднялся на пятикилометровую сопку и спустился с нее в течение одного дня, да еще и зимою. Когда он находился невдалеке от кратера, произошел выброс пепла и камней, и барон упал. Конечно, сообщал барон в мемуарах, он неизбежно должен был испечься в пепле, но спутники-камчадалы вытащили его из кратера железными крючьями. Ему смазали ожоги китовым жиром — и он, так сказать, отделался легким испугом.
Почитаешь такое — и сразу видно: анекдот. Чтобы в один день совершить подъем и спуск с подобной вершины, да еще попутно свалившись в кратер? При всем при том в пору метелей и морозов?..
Но вот совсем недавно сибирский геолог Марков вместо того, чтобы ехать в Ялту, решил провести зимний отпуск в горах Камчатки. Он взобрался в течение дня на Ключевскую один, немножко, правда, потерял там ориентировку и спокойно устроился на ночлег вблизи кратера. И даже ног не обморозил!
Человек в состоянии совершить иной раз непостижимое. Но бывает, что уже задним числом под возможность или невозможность его деяний подводится разная такая научная база, а само деяние разымается на части холодным скальпелем сомнения.
Федор тоже мало верил, что Беневский взбирался на Ключевскую. Скорее всего была такая попытка. Но подобное восхождение в принципе не исключалось. Следовало только спокойнее рассмотреть личность этого Беневского. А Беневский, поднявший на Камчатке бунт среди ссыльных и служилых и сумевший уйти с ними на захваченном корабле во Францию, был личностью отчаянно смелой и незаурядной. Его опасалась Екатерина. Но, человек по натуре легкомысленный и увлекающийся, наделенный суматошным воображением, Беневский мог отнестись к своим приключениям на Камчатке и в других краях как к благодарному материалу для написания авантюрной повести в духе рассказ зов барона Мюнхгаузена, с которым он, кстати сказать, жил примерно в одни и те же годы. Так что различить нынче, где вымысел в его похождениях, а где правда, — иногда нелегко.
Что касается Федора, то и он мог бы уже побывать на Ключевской. Но ему катастрофически не везло. Всякий раз, когда предпринималось восхождение, он дежурил. Однажды он попросил начальника дать ему подмену на время восхождения, но тот отнесся к его просьбе невнимательно и сказал, что мало ли чего, что все, мол, хотят подниматься на Ключевскую, что надо же кому-то и внизу оставаться.
Федор отличался сугубой дисциплинированностью. Он ничего не возразил начальнику. Но, конечно, ему стало обидно.
Допустим, у Федора не героическая внешность, нет у него этакой квадратной челюсти и огня во взоре. Он, конечно, ничуть не похож на какого-нибудь Беневского или хотя бы на Маркова, вздумавшего в одиночку заниматься альпинизмом. Вполне резонно Федор считал, что чудаков на белом свете достаточно и без него. Даже не на всем белом свете, при желании можно уложиться и в такой незначительный масштаб, как сейсмостанция на Ключевской. Чего стоит, например, только Бушмин: рассорившись с женой, он опрометчиво вызвался дежурить на сейсмостанции один, без смены, только бы продуктами своевременно снабжали.
Из поселка Бушмин захватил собрание сочинений Золя и читал дни напролет.
Читая Золя, он зарос и опустился. А в зимние дни и вовсе перестал высовывать нос наружу. И приехавшие из поселка товарищи узрели собственными очами неприглядную картину нравственной и физической деградации их коллеги. Он, безусловно, сделал несколько шагов вниз по лесенке, ведущей в темный, как погреб, каменный век. Его не выручил даже Золя. Скорее всего Золя ему посодействовал…
Ах, все это блажь, блажь… Ну, какая радость для нормального человека без конца торчать на удаленной от людей станции не ради дела, а единственно ради какой-то вдруг пришедшей в голову фанаберии?
Но хорош и этот, Окулько… Только что окончивший московский вуз, нарочито небрежно, как то предписывала мода, одетый, он любил блеснуть эрудицией в диапазоне от философии экзистенциализма до менструального периода в жизни женщины. Кроме того, он знал толк в геофизике (да что там, он «любил» геофизику!) и, уезжая с сейсмостанции, воткнул в трещину на стенке свою прокуренную трубочку, чтобы рано или поздно возвратиться за ней. Он верил в приметы. На самом деле цветущий юнец тот, годом или двумя моложе Федора, удрал в Москву, чтобы не загубить интеллекта, не притупить на дремучей окраине оригинального мышления, разумеется аборигенам не присущего. Федор подозревал, что к аборигенам принадлежит теперь и он.
Федор устал идти за Порошиным. Он подумал, что виною этому, конечно, ватные брюки. Они сковывают шаг. Не нужно было их надевать. И оттого, что он так подумал, брюки действительно как бы отяжелели.
Вот Порошин идет прямо-таки завидно. У него нет ватных брюк. И у него эти лыжи. Сейчас, по плотному насту, на таких лыжах почему бы и не бежать.
Он, Федор, просто раздражен. Порошин — превосходный лыжник. Только и всего. Так что нечего придираться.
А вот художник он все-таки «не того»… Конечно, Порошин считает, что много и напряженно путешествует, наблюдает натуру и жизнь в ее суровом, без косметики, обличий и уже по одной этой причине в некотором роде личность незаурядная и потенциально уже по одной этой причине его ждет успех. Не маловато ли для успеха? А что же тогда ум, даже не ум в его обычном понимании, а некое парение духа, неразрывно связанное с подлинным творчеством?.. А что же тогда талант?..
Да. Что такое, в сущности, талант, если попытаться ответить на столь банальный вопрос, может, не совсем уж банально?.. Разумеется, это умение идти по такой вот дороге, проваливаясь в снегу, вымокая под дождем, задыхаясь от пыли, —словом, идти в поте лица своего. Но это и цепь озарений, освещающих трудную дорогу, как могут ее осветить багровый закат, луна, мерцающая вдалеке звезда, именуемая Вегой, Сириусом или альфой Центавра…
Хорошо, когда есть голенастые ноги, а к ним лыжи с креплениями «кандахарры», надежными, как амбарные замки. На севере это годится, особенно в горах. Но плохо, когда нет озарений. Эту штуку в магазине «Динамо» не купишь.
На снегу за очередным увалом дрожал рассеянный блик — в домике сидели при керосиновой лампе. Энергию аккумуляторов берегли для работы и ради удовольствия послушать вечером радио.
— Все. Пришли, — сказал Федор.
