Он положил ей на изящную японскую тарелочку несколько .ломтиков.

Ольга машинально жевала эти ломтики — они имели приятный вкус говяжьей печени. Потом она отодвинула тарелочку и о чем-то случайно начала говорить.

Он подсел к ней — в комнатушке кровать была единственной «мягкой» мебелью — и, в свою очередь, поведал о приключениях на китовом промысле.

Он говорил снисходительно к самому себе, к своим промахам и заблуждениям. Он что-то усвоил и принял, а что-то презрел и постарался забыть.

Рука Геннадия тронула ее талию, она легла на талию доверительно и по-братски — может, потому Ольга не оттолкнула его, не дернулась в испуге. Ольга даже подумала, что на такую руку приятно опереться. Почему бы и нет?.. Рука была неожиданно крупной, мозолистой, с обломанными ногтями.

Все-таки Ольга отодвинулась т— легко, чтобы не обидеть его, потому что ведь он ничего такого в мыслях не имел… Вдруг она поняла, что не испытывает к нему прежнего влечения, да ведь и он был не тот, не прежний. Что-то было в нем к лучшему, и что-то в ней успокоилось.

Мир показался простым и ясным.

Незаметно для себя Ольга придвинула тарелочку с синей каймой. Доедая ломтики сердца, она пришла к выводу, что и сама изменилась. Что завтра — именно завтра, не откладывая и не торгуясь с совестью, — пойдет и скажет насчет того вина, которого завезли на миллион… Она еще не знала, кому следует об этом сказать. Но она скажет. Надо будет — напишет. Надо будет — закричит. Она не станет презрительно коситься на Витьку Биллибонса. Она возьмет его в оборот. Сделает ему совсем красивую жизнь. Уж на это у нее сил хватит.

Над морем рокотала гроза.

Такой грозы Ольга не видала. Затейливые рисунки ее молний пропитывали коричневую штору на окне. Штора как бы тлела и дымилась. Она готова была вспыхнуть жадным бесноватым пламенем.

Ольга смотрела на штору, и ей чудилась световая реклама больших городов. «Пейте томатный сок?» — требовали торопливо бегущие неоновые буквы. «Храните деньги в сберегательной кассе!» — убеждали они. Но если бы Ольга была рекламодателем, то повелела бы написать на крышах всех городов неоном, аргоном, чистым пламенем: «Охотьтесь на львов!», «Покорите пустыни и обуздайте моря!», «Пейте ледниковую воду высокогорий!», «Ешьте сердце кита!» Плохо, что нет такой рекламы. Она должна быть. Люди должны знать вкус, цвет и запах крутого таежного чая. Они должны научиться ценить удобства палаток и судовых кают — это нехитрое жилье воспитывает много надежного в человеке. Оно вырабатывает иммунитет против ветра ледяных пустынь и зноя тропических дебрей.

Ольга почти не слушала, что говорил ей Геннадий. Но его присутствие, и эта его огрубевшая рука, и речь, достаточно прямая, — все это могло служить гарантией того, что предлагала Ольга воображаемым собеседникам. Во всяком случае, тем из них, кто испытал в жизни меньше, чем она, молодая женщина каких-нибудь двадцати пяти — двадцати семи лет!

А она предлагала им, кроме прочего, отведать и сердца кита. Конечно, они не станут от этого вдвое сильнее и, может быть, не станут такими уж отъявленными смельчаками. Скажем так: это куда сложнее.

Но все-таки съешьте, съешьте сердце кита!

В конце мая Ксению вызвали к начальнику партии и назначили руководителем поискового отряда. Она что-то промямлила в ответ, но по своей слабохарактерности и отказаться-то наотрез не посмела. Вообще в кабинетах начальства Ксения чувствовала себя неловко, стесненно, как бы не в своей тарелке. Она казалась сама себе девчонкой в сравнении с этими солидными людьми, терялась, краснела: куда мне, мол, разве я справлюсь, разве я смогу?..

Ксения догадывалась, что, может статься, так Думал и начальник партии. Просто у него не было выбора! Небольшие поисковые отряды уходили от базы в тайгу лучеобразно, во всех направлениях. Опытных геологов не хватало. В конце концов как рассуждал начальник? Эта девчонка окончила институт. Сезон прошлого года провела в тайге. Исполнительная. Непривередливая. Жевать может что придется и спать привыкла под открытым небом. Чего же еще? Ей и карты в руки. Очень точные, хорошие карты.

Все-таки он сказал, как бы оправдываясь:

— Ну, ну… Не так это сложно. Не боги горшки обжигают. В отряде неплохие люди. С ними не пропадете. А если уж говорить начистоту, Ксения Ивановна, так ведь надо привыкать и к самостоятельной работе, к самостоятельным решениям. — Он лукаво покосился на нее, подергал жиденькую прядку волос на темени. — Вы вообще это зря прибедняетесь. Говорили мне, как вы однажды в отряде разорялись. Прошлым-то летом…

И эти его последние слова окончательно обезоружили Ксению. Ей нечем было крыть. Даже теперь, год спустя, она краснела, вспоминая давнишний случай.

Хорошо мужчине! Он может и ругаться и ударить, если того потребуют критические обстоятельства. Да, начальника-мужчину слушают беспрекословно. Но стоило Ксении сказать несколько крепких слов одному нахалу и лодырю — и это стало известно всей партии.

И вот она опять в тайге, но не под началом у кого-то, нет! Отныне она сама должна отвечать за поиски, руководить людьми.

Ксения сердито дернула с плеча полотенце и вошла в палатку. В ней было сумрачно и душно. Надсадно звенели отогревшиеся комары.

— Котеночкин, — сказала Ксения, — твоя же очередь завтрак готовить! Марш за водой!

Котеночкин — голубоглазый полнощекий парнишка с крутыми бровями — глухо отозвался из спального мешка:

— Ну вот вы заладили, Ксения Ивановна… Котеночкин, Котеночкин! Будто у вас и слов других нету.

— Я кому говорю?! — Ксения тщетно пыталась придать своему голосу суровость.

— Счас. — Котеночкин вылез, наконец, из мешка и шагнул к выходу, взял ведро. — Я пойду, как в замедленном кино, — сообщил он, высоко задрав ногу и ухмыляясь.

— Иди хоть на голове, — засмеялась Ксения. — Как дите несмышленое, правда! И смешно и обидно на тебя смотреть. Ты бы, Жанна, занялась его воспитанием, что ли…

Котеночкин вприпрыжку побежал к реке.

Жанна поправила на груди кофточку, поискала в изголовье гребешок и принялась расчесывать волосы. Черные глазки ее сверкали, как угли. Врастяжечку, нехотя она ответила:

— Мне, видишь ли, воспитывать не положено. Я в отряде рядовой товарищ. Радиометристка!

— Да, но вы… но у вас…

— Вот уж это не важно, что у нас. Ты лучше смотри, что у тебя…

Жанна была славной дивчиной, начитанной, умной, немножко тяжеловатой по характеру, угрюмой с виду. Ксения познакомилась с ней давно — они вместе, на одной машине, добирались когда-то в партию. Правда, работали до последнего времени в разных отрядах. Но вот свела все же геологическая судьбина!

Откровенно говоря, Ксения никак не могла понять Жанниного увлечения беспутным, несерьезным Котеночкиным. Да он попросту шут гороховый!

«Любовь зла», — подумала она. И, не утерпев, спросила с едкой усмешкой:

— Жанна Котеночкина — это, по-моему, неудачное сочетание. По-моему, не звучит, а?.. Вроде как Терпсихора или Муза Быкова!

Жанна сердито дернула гребень — так, что затрещали волосы, и ответила со сдержанным вызовом:

— Я с детства музыкальным слухом не отличаюсь. Для меня любая фамилия звучит. А кроме того, я могу не менять, останусь на своей, это же простая формальность.

Снаружи донеслось:

— Жанка, а ну помоги крупу промыть!

— Бегу! — крикнула девушка, хватая впопыхах полотенце. — Я ведь еще не умывалась.

Глядя ей вслед, Ксения медленно, с недоумением покачала головой. «Да, любовь зла, — вновь подумала она. — А что же Мамонов, до сих пор дрыхнет?»

Но Мамонов, четвертый обитатель палатки, не спал. Он сидел в мешке, до пояса обнаженный, и почесывал взлохмаченную светловолосую голову. Заметив взгляд Ксении, прокашлялся и сказал сонным баском:

— Вы бы вышли, товарищ начальник, отсюда. Поскольку я парень стеснительный и вот… некоторым образом голый. Встать бы мне надо.