К первой избушке добрались засветло и прошли мимо, не останавливаясь. Нужно было торопиться, пока тайгу не замело начисто. Вот тогда кричи не кричи, а дело труба…
Поздно вечером уткнулись во вторую: она стояла на самой просеке, так что не обойдешь.
Федор с чувством непередаваемого облегчения снял широченные лыжи, тяжелые, как вериги, сбил с одежды коробящиеся латы снега.
В избушке стоял промозглый холод, но дров вокруг хватало — не ленись только, руби… И самым желанным сооружением ее «интерьера» оказалась бочка из-под горючего. Этот «реактор» способен был мгновенно нагнать такую жару, от которой недалеко уже не только до пожара, но и до расщепления атома.
Зажгли огрызки свечек. Развесили по стенам намокшую одежду. Зашипел на раскаленной бочке снег в чайниках.
Взобравшись на нары, Михаил с опаской рассматривал красные, как медь, задубевшие руки. Пальцы настыли так, что не разогнуть.
Его донимала совесть.
— Вы на меня рассерчали, Федор Константинович? — извиняющимся тоном спросил он. — Там, видите, какое дело, спирт был, а не настойка. Сгоряча не распробовал.
— Это свинство, так поступать в дороге. Вы же, что называется, лыка не вязали.
— Вязал, почему не вязал? Я все вязал, что положено. Вот рукавицы где-то уронил, вот это худо. Вы, главным делом, Федор Константинович, не сомневайтесь, не подведу ни при каких таких обстоятельствах. Не подведу-у. Я ведь понимаю. Я ведь не какой-нибудь без понятия. Я на таких, которые без понятия, за жизнь свою насмотрелся.
— И какие же они, которые без понятия?..
— Разные. На них лучше не рассчитывать. А не угадаешь по виду, какой он червивый снутри. Вот если вспомнить, к примеру, фронт, как десантом на Шумшу высаживались…
— Значит, вы воевали?
— А то как же! С японскими самыми самураями, все честь по чести. Для всех, можно сказать, война кончилась, а для нас здесь, на востоке, только началась. Вот и Митька со мной тоже в боях участвовал. Помнишь, Мить, как наш батальонный, майор Подопригора, забоялся в атаку вести?.. Около тех дотов, которые на берегу?..
— Почему не помню, — снисходительно отозвался от печки Митя. — Пока, значит, мы в тылу у себя дома стояли, он нас всяко разно воспитывал, как, значит, Родине служить, присяге верность блюсти. Это я все до мелочей помню.
— А у нас та присяга, та честь воинская, можно сказать, сызмальлства в крови — что ж мы, не российские какие, или как? — Михаил не на шутку расстроился от воспоминаний. — Да наши деды-прадеды еще с англичанами и французами дрались. Как кликнул клич адмирал Завойко к местному населению, чтобы подсобили, так все и поднялись, ровно стена. Что камчадал, то и охотник первостатейный. Патронов было мало — ну и стрелять старались аккуратно, чтобы одной пулей двух врагов пронзить — спаривали, значит…
— Да ну, а как же насчет майора? — усмехаясь, поторопил рассказчика Федор.
— Вот и майор, значит… Струсил он, подлец! А как это можно так, не могу до сей поры в голову взять! Чтобы человеку столько звезд, значит, по порядку прохождения службы навешали на погоны, а он такое вдруг оторвал… Огонь тогда был сильный, это точно, это и Дмитрий не даст соврать — нигде так самураи не огрызались, как спервоначалу на Шумшу. Потом им двинули маленько в зубы — они сразу по-заячьи на задние лапки и уши книзу. Вот я и говорю — огонь был, головы не поднять. А сзади вода, море — тут и спасаться некуда, чего уж тут трусить. Одна дорога — вперед, до победного конца. Ну, а еще замполита убило. Комбат, стало быть, струсил, где-то под шумок скрылся наш Подопригора… Нет комбата! Нет и нет! А тут уже в атаку в самый раз подниматься нужно, потому что начисто под огнем изничтожают нас. Косоприцельным, и прямым, и навесным… Тогда встает в рост комсорг, совсем молоденький, совсем только младший лейтенант, — ну, мыслимо ли дело, чтобы комсорг молоденький, он ладом еще и на свете не жил, чтобы он цельным батальоном командовал?! А он вроде бы даже и не боится, но бледный весь, пистолет «тэтэ» уже на ходу из кобуры выдергивает и говорит так тихо-тихо, а нам почему-то всем слышно, как вот ровно в трубу кричит — вперед, говорит, за Родину, назад нам пути нету!..
Да, а потом того нашего майора сыскали все ж — куда ему, остров, кругом вода, — привели в расположение части, а мы на него как на чудо какое смотрели. Он за сутки седой весь стал. Вот был русый такой, а стал седой, будто его медведь под себя подглял. И как это его так повело, что он весь седой сделался?..
Федор пожал плечами. Он уже не таил обиды на каюра из-за той жимолостной. Ничего же не случилось, да и не могло случиться, пока они все вместе. А рассказ каюра его взволновал.
Федор мог бы попытаться объяснить поведение незадачливого командира. Может, майор — отец многодетного семейства. Сработал инстинкт самосохранения ради, так сказать, сбережения потомства. Детишек вспомнил, жалко ему стало — и детишек и себя тоже. Жена еще молодая. Конечно, узковатый инстинкт, настолько узкий, что отдает патологией.
Война есть война. Это такая буря, что вырывает с корнями и крепкие вроде бы деревья: то ли корни неглубоко проникли в почву, то ли в стволе гниль…
Думая уже о своем, Федор вспомнил сейсмолога Щенникова — рослого и красивого, можно даже сказать, породистого мужчину, застигнутого врасплох извержением близкого к Ключевской сопке вулкана. Через два дня после неожиданного взрыва Щенников явился в поселок серый от усталости и пыли — он мог бы смыть пыль, но пыль походила на вулканический пепел — и заявил коллегам, что пережил кошмарную ночь, что от вулкана летели огромные камни, падали вокруг сейсмостанции и барабанили по крыше, и вот им с каюром пришлось уйти от греха подальше. Не ровен час, станцию могло снести, как это произошло однажды с другим домиком в том же районе.
Но извержение, способное за шестнадцать километров смести воздушной волной домик, случается не чаще одного раза в столетие — и по теории вероятности Щенников был в девяноста девяти случаях из ста от него гарантирован.
Позже Федор не поленился и тщательно обследовал окрестности домика в поисках тех мифических камней, которые якобы летели от вулкана и грохотали по крыше. Увы, камней не было.
Смешно вспомнить, но о «геройстве» Щенникова писали в газетах. Подчас в газетах сообщаются такие небылицы, что человеку сведущему от стыда хоть сквозь землю провались.
Но Щенников не сгорел от стыда. Он принял как должное всю эту версию, по которой выходило, будто бы он наблюдал за ходом извержения из несуществующего убежища, в то время как он задал стрекача и находился где-то на полпути между вулканом и поселком.
Щенников равнодушно считал, что, может быть, и на самом деле он герой, покоритель стихии. Ведь семьдесят километров, лежащих между сейсмостанцией и поселком, тоже стихия, способная буйствовать и противиться воле человека.
Впрочем, легко судить других.
Федор представил себе того комсорга. Представил его побелевшее от скрытого напряжения лицо. И рот, изломанный тихим криком: «Вперед, за Родину!..»
Федор поставил себя на его место. А смог бы он точно так же встать над залегшими бойцами, и закричать им что-то имеющее силу вздымающейся девятым валом волны, и увлечь за собой? Нет, наверное, не смог бы. Трудно вообще сказать.
Во всяком случае, он ни за что не поступил бы так позорно, как Щенников… Федор однажды наблюдал извержение того вулкана, что расстроил Щенникову нервы. В разверстом обнаженном кратере, как маяк в ночи, светился накаленный купол. Изредка кратер сотрясало взрывом, и затем бесшумно взлетали ввысь огромные-преогромные, красные бомбы. Они летели по своим траекториям и в воздухе медленно раскалывались на части, выстилая нутро кратера пламенным, с тусклыми переливами, бархатом.
Да, то было извержение, когда тоже летели камни, и, пофантазировав, ничего не стоило вообразить, что они вот-вот достигнут сейсмостанции, тем более что в принципе (в девяноста девяти случаях из ста) это не исключалось.
