Критика необходима науке в той же степени, что и романтическая восторженность. Впрочем, самокритика тоже. Гонимый Чарльз Дарвин писал: "Я не могу вспомнить ни единой первоначально составленной мною гипотезы, которая не была бы через некоторое время отвергнута или изменена мною… Порядочная доля скептицизма полезна представителям науки, так как позволяет избежать большой потери времени". Поэтому опыт научного познания состоит не из одних "прекрасных мгновений". Он включает в себя и опыт неудач, складывающийся из отрицательных результатов и заблуждений ученых, шаг за шагом прокладывающих путь к истине.

Рассматривая консерватизм в науке с этих позиций, мы, пожалуй, должны будем в какой-то степени поприветствовать "старомодно" мыслящих исследователей, которые хранят верность незыблемым канонам и тем самым стимулируют научную борьбу. Поиск новых берегов схож с поиском новой веры, и вполне понятно, что в науке, как и в религии, без раскола не обойтись. Стоит появиться открытию, ниспровергающему "храмовые" законы, как это побуждает "староверцев" вставать на их защиту мощной стеной, оставляя лишь узкую брешь, через которую прорывают оборону новая идея и новая вера. С каждым очередным витком времени эти расколы повторяются, как только утвердившиеся научные понятия превращаются в догму и на свое законное место в науке начинает претендовать идея порядком выше.

Понятно, что подобное многократное перерастание прогрессивного в регрессивное и обратно, особенно если оно совершалось на глазах исследователя, неминуемо затрагивало и его личность, скатывающуюся с революционных позиций на консервативные. Точно так меняют свой образ и кожу политики, когда с уличных баррикад перебираются в отвоеванные у предшествующей ъл^иа кабинеты. От их оппозиционных взглядов не остается и следа, но всегда имеется сила для подавления новоявленных оппозиционеров. Стоит ли спорить с тем, что именно этим противостоянием и обеспечивается дальнейшее развитие общества? Когда в угоду политическим экспериментам от данной "схемы" пытались уйти, стремясь задержать закономерный ход истории "сильной рукой" или поставив у ее кормила марионеточное правительство, сразу же наступал период застоя, в итоге все равно завершавшийся новой революционной ситуацией или новым государственным переворотом.

А что происходит, когда подобными экспериментами начинают увлекаться деятели науки? Испытывая давление, наука тоже перестает "работать", пагубно отражаясь на ходе научно-технического прогресса, и подобных застойных периодов в ее истории хоть "пруд пруди".

Разработанное Готфридом Лейбницем дифференциальное и интегральное исчисление было в свое время проигнорировано скептиками, вызвав застой в математике. Однако тот же Лейбниц, не признавший ньютоновский закон всемирного тяготения и своим влиянием отложивший его распространение в научной среде, в какой-то степени породил застойный период в физике, отрешившись от своего творческого "Я".

Не избежал измены своим былым принципам и видный немецкий профессор математики Леопольд Кронекер, который вел упорную и долгую борьбу со своими коллегами из Берлинского университета — Карлом Вейерштрассом и Георгом Кантором. Вначале он подверг острейшей критике исследования в области теории функций комплексного и действительного переменного, проведенных школой Вейерштрасса, в которой, кстати говоря, получила крещение знаменитая Софья Ковалевская. Затем с тем же рвением обрушился на разработанные Кантором основы теории множеств. При этом Кронекер еще и отчаянно интриговал, завербовав в свои единомышленники многих математиков, в том числе таких известных, как Г.А. Шварц. Дело дошло до того, что в какой-то момент Кантор уже сам готов был засомневаться в своих выводах — так настойчиво твердили все вокруг о нелепости его математических предположений, а упрямый Кронекер вообще добился закрытия работ по этой тематике в университете. Но, преодолев эту минутную слабость, преследуемый Кронекером Кантор снова стал защищаться. Однако не выдержав душевного напряжения, он отошел от научной деятельности и, пережив сильный психологический стресс, оказался в конце концов в психиатрической больнице, где и скончался, так и не получив прижизненного признания. Вот так нередко вера в свою идею заканчивается Голгофой, после которой светлое Воскресение наступает, увы, не через три дня. Так что на крутых переправах крайние в шеренге ученых выявляются быстро и с ними расправляются авторитеты крайне круто. Загнанных "лошадей" науки пристреливают. Не так ли?

А что же Кронекер? Так и вышел "сухим из воды"? Нет, ему тоже пришлось пройти через ряд потрясений, хлебнув из той же чаши, когда его оригинальный метод доказательства теоремы сходимости бесконечного ряда не был, в свою очередь, понят и привел в недоумение многих математиков. Но его "потери" не шли ни в какое сравнение с трагической сугубой Кантора! Ярко высветил характер Кронекера Анри Пуанкаре. Он Заметил, что Кронекер заслужил имя крупного математика лишь потому, что зачастую предавал забвению собственное философское учение. Так что измена измене рознь.

Формулу Дарвина о неизбежном проявлении безразличия или агрессивности в преклонном "творческом" возрасте хорошо иллюстрирует поведение в науке Германа Гельмгольца. Этот великий мыслитель, всегда выступавший на стороне передовых идей и достаточно потерпевший в свое время за работу о скорости распространения нервного возбуждения (ни один научный журнал не решился опубликовать якобы сомнительные результаты его исследований), незадолго до смерти с халатной пренебрежительностью отнесся к перспективным трудам Макса Планка в области термодинамики.

Откровенно говоря, Планку вообще напрочь не везло почти со всеми его открытиями, каждое из которых встречалось сокрушительными ударами признанных авторитетов. Дорогого стоила этому ученому принятая за безрассудную его гипотеза квантов, вызвавшая девятибалльный шторм во время, казалось бы, полного штиля в море приутихших научных страстей. Видимо, понимая всю бесполезность попыток защитить свои гениальные открытия, Планк с горечью констатировал: "Ценная научная идея побеждает не в том смысле, что ее противники убеждаются в своей неправоте… В действительности это происходит потому, что оппоненты постепенно вымирают, а растущее поколение с самого начала усваивает новую идею как истину".

Неуверенность в своих творческих возможностях, противоречивость характера не всегда обусловливаются заложенным генетическим "кодом". Эти черты привносятся, скорее, средой, начинают проявляться в людях науки под мощным давлением их ближайшего окружения, в особенности под гипнозом непосредственных руководителей по научной работе, косо поглядывающих почти на каждую неожиданную идею. И Кантор, и Планк, оглашая свои новые представления на мир и его физические законы, навряд ли испытывали синдром бессилия. Напротив, подстегиваемые честолюбием, они пытались всячески добиться признания их оригинальных научных взглядов. Однако, оказавшись в водовороте поднятой ими же гигантской критической волны, исследователи-революционеры не то, чтобы отступали, а выбрасывались этим водоворотом на острова, гае им ничего не оставалось, как возвратиться к "первобытному" состоянию. Парадоксально? Может быть. Но чего только не происходит в процессе научного познания!

Мало кто теперь из специалистов не знаком с датой зарождения квантовой физики — 14 декабря 1900 года. Тогда на заседании физического общества в Берлине Планк впервые изложил гипотезу о квантах. Местная научная элита явно недооценила сообщения, задавшего начало новому направлению физической науки. Но вслед за ним остальной ученый мир словно взорвался, расколов физиков на два противоборствующих лагеря. Первый, куда вошла горстка ученых во главе с Эйнштейном, сразу же ухватился за неожиданное предположение о существовании квантов, которое могло закрыть "черные дыры" в трактовке многих физических явлений. Другой — углядев в нем посягательство на устои классической физики, тут же яростно обрушился на доводы, выдвигаемые защитниками новой квантовой теории. Самое странное, что во втором лагере оказался… сам автор гипотезы. Случай в истории науки редчайший. Планк не просто засомневался в своем открытии, он как бы внутренне восстал против него, препятствуя утверждению квантовых представлений во имя сохранения классических, "чудесных своей красотой и гармонией".