На примере Ширакаци и других замечательных мыслителей прошлого можно убедиться в том, как часто приходилось талантам падать на колени, чтобы устоять на ногах и продолжать свой творческий поиск, несмотря ни на что и вопреки всему.

Самосжигаясь на кострах собственных идей и мыслей, эти отчаянные люди только и были способны привести в действие двигатель научно-технического прогресса.

А теперь поговорим о такой черте характера ученых, как скромность, тесно связанной с психологическими проблемами в установлении приоритетов на те или иные открытия. Ни одной научной идее, если только она кардинальным образом меняла взгляды на мир, не удавалось проскочить в будущее "чистенькой". Ей неминуемо приходилось преодолевать так называемую полосу отчуждения. Разница была лишь в том, что для одних идей этот период непризнания растягивался на столетия и даже тысячелетия, а для других — ограничивался несколькими годами. На продолжительность его влияли не только господствующее мировоззрение, политические и идеологические амбиции, сила и мощь консервативного большинства, но и финансовые тиски, которые мешали первооткрывателям проверять выдвинутые идеи опытным путем, уточнять гипотезы и сходу внедрять свои изобретения. Порой важная идея предавалась забвению из-за особенностей психологического склада личности ее автора, а порой и по причине просто какой-нибудь сущей нелепицы.

Мы достаточно часто сетуем на то, что доказательство великой теоремы Ферма не сделалось достоянием человеческой мысли. А почему это произошло? Да потому, что на полях страниц книги Диофанта, куда Ферма под порывом научного вдохновения заносил свои математические выкладки, для них просто не хватило места. Чему же удивляться, что попытки решить его теорему даже для выдающихся потомков оказались безуспешными? Вообще Пьер Ферма, этот одареннейший из французских математиков XVII века, по своей безалаберности растерял колоссальное количество открытий. По утверждению Лапласа, Ферма, например, одновременно с Паскалем заложил основы теории вероятности. А по свидетельству ряда специалистов в истории математики, он еще до Лейбница с Ньютоном и их громогласного конфликта за приоритет открытия дифференциальных рядов успешно применил математический анализ, сведя задачу интегрирования к алгебраической задаче, которая решалась посредством геометрической прогрессии.

Ферма опередил и великого Декарта, когда независимым путем пришел к той же системе координат в геометрии, что и тот. И хотя эта система вошла в историю как "декартова", Ферма разработал ее с гораздо большим успехом. Вот вам и причина возникновения грандиозной "драчки" между этими двумя крупнейшими учеными. Обе стороны упрямо держались своих позиций, абсолютно не желая прислушиваться друг к другу. Уворачиваясь от наскоков неуемного Декарта, Ферма чистосердечно констатировал: "Как бы низко не ставил меня Декарт, мое собственное мнение о себе гораздо скромнее".

Увы, человечеству такая скромность обошлась слишком дорого. Большинство исследований Ферма погибло втуне, и лишь ничтожная часть оказалась разбросанной по письмам к его коллегам и близким друзьям. Слишком взыскательный к себе Ферма чуть не похоронил свои блестящие труды по теории чисел. Они сохранились чисто случайно, благодаря уцелевшим заметкам и обрывочным записям на отдельных листках. Неизвестно, сколько еще таких невзрачных "бумажек" с великими откровениями непростительно кануло в Лету. А сколько излишне скромных ученых наподобие Ферма и по сию пору остаются незамеченными даже узким кругом специалистов, несмотря на их огромные заслуги перед обществом.

Но если Ферма то и дело подводила скромность, то Блеза Паскаля губила еще и нерешительность. Как пишет в своей книге "Исследование психологии изобретения в области математики" талантливый французский математик Жак Адамар, его далекий соотечественник и коллега Блез Паскаль стоял на самом пороге разрешения важной проблемы в области математической логики. Две принципиально важные идеи из этой области Паскаль четко изложил в работе "Искусство убеждать". Но вместо того, чтобы рассмотреть их во взаимосвязи, он, заколебавшись, ушел от существа вопроса, и тем самым обрек человечество на то, чтобы "дожидаться" расцвета нового перспективного направления в математике еще три столетия!

А вот пример другого несостоявшегося открытия. В свое время физиолог Брюкке сильно заинтересовался поиском специального средства, которое дало бы возможность всесторонне изучить глазное яблоко. Изнуряя себя непосильным трудом, он в конце концов такое средство нашел, но на этом и остановился. Познакомившийся же с работой Брюкке Герман Гельмгольц увидел в ней нечто большее, чем изобретение подручного инструмента для врача-офтальмолога. Предприняв исследования в другом направлении и масштабе, он дал научную интерпретацию явлению, позволяющему обследовать глазное дно, и объяснил назначение глазной сетчатки с точки зрения совершенного природного оптического прибора. Вдобавок он теоретически обосновал явление аккомодации и указал на причину астигматизма глаза как на нарушение лучепреломления на поверхности сетчатки. Это открытие произвело такое впечатление на научную общественность, что абсолютно все достижения в этой области медицины приписывались Гельмгольцу, в том числе и "глазное зеркало" Брюкке.

Как и многие другие, связанные со значительными открытиями, эта история также обросла пикантными подробностями, не имеющими ничего общего с действительностью. Соответственно одной из легенд, причиной создания глазного зеркала стала плачущая девочка, в глаз которой попала соринка. Оказавшийся поблизости Гельмгольц (а не Брюкке!) тут же вызвался ей помочь. Рассматривая глаз ребенка через линзу (а с ней Гельмгольц никогда не расставался), ученый обнаружил, что при определенном положении окуляра световые лучи, минуя зрачок, обязательно попадают на заднюю стенку линзы, ярко освещая ее. В тот же день, как гласит эта легенда, Гельмгольц и создал незаменимый медицинский инструмент. Ах, если бы в действительности все было так легко и просто!

А что наделал бедолага Брюкке? Не доведя свою работу до логического конца, он сам дал возможность въехать в науку на белом коне более скрупулезному своему последователю, который подошел к делу со всей серьезностью.

В свое время не приметили еще одно открытие, сделанное на стыке физики и химии. Немецкий ученый Людвиг Вильгельми в 1870 году вывел закон действия масс веществ, отражающий связь скорости * омической реакции и концентрации реагентов. Исследование Вильгельми фактически заложило основы нового научного перспективного направления — химической кинетики. Все "стало на свои места" лишь в 1884 году, когда голландский химик Якоб Вант-Гофф сформулировал основные кинетические закономерности при протекании химических реакций. Топта и было зарегистрировано в анналах науки рождение нового, вполне здорового ребенка — химической физики.

С потрясающим равнодушием пренебрег ученый мир ценными выводами, пригодившимися для успешной разработки молекулярно-кинетической теории газов, к которым пришел в 1845 году английский физик Ватерстон. Его перспективную статью "О физической среде, состоящей из свободных и упр>тих молекул, находящихся в движении", редакция одного из уважаемых научных журналов безапелляционно отвергла, затормозив тем самым развитие физической химии. По свидетельству большого научного авторитета Джона Ралея, просмотревшего архивные документы Лондонского Королевского общества, идеи Ватерстона заморозились на полстолетия и только потом были заною рассмотрены в научных центрах Германии, Австрии, Голландии и США. Однако имя Ватерстона не отразилось в справочниках и трудах по истории науки.