В то же время ничто так не подстегивает развитие науки, как Х-лучи. Всего за год после "бума" выходит более тысячи статей и сообщений, устраиваются широкие обсуждения исследований на семинарах и конференциях. Последующие работы в этом направлении столь серьезны и глубоки, что Нобелевский комитет только и делает, что отмечает их премиями.
Первым крупным после рентгеновских лучей становится открытие естественной радиоактивности, "виновником" которого можно считать величайшего мыслителя нашей эпохи Анри Пуанкаре. Этот человек, чем-то похожий на Крукса и абсолютно равнодушный к почестям, расточал свои ценные идеи повсюду, благодаря чему его менее щепетильные коллеги делали головокружительные успехи, а сам он зачастую оставался "у разбитого корыта". Это в его светлой голове зародилась идея о предполагаемом излучении урана под воздействием света и возможной связи между флуоресценцией и рентгеновскими лучами. Заинтересовавшись ею, его тезка и соотечественник Анри Беккерель в 1896 году решил экспериментально проверить соображения Пуанкаре и "случайно" натолкнулся на сенсационное явление: уран проявлял себя даже без какого-либо светового воздействия. Позже явление самопроизвольного излучения получило название радиоактивности. Кстати, аналогичное действие солей урана в темноте за 30 лет до Беккереля посчастливилось наблюдать, как мы уже знаем, Ньепсу де Сен-Виктору. Но из своих опытов он не сумел сделать существенных выводов и вывести новую закономерность в поведении природных сил. Его имя так и осталось для широкого научного круга неизвестным.
В 1914 году Нобелевский комитет довольно быстро (всего через два года) отреагировал на открытие немецким физиком М. Лауэ дифракции рентгеновских лучей в кристаллах. Сложные и красивые дифракционные картины убедительно свидетельствовали о волновой природе этих лучей. А что же "главные исполнители" оригинального эксперимента его соотечественники В. Фридрих и П. Книпинг? Их вниманием беспардонно обошли. И не только их одних.
После открытия дифракции рентгеновских лучей в кристаллах над тем, как использовать это явление для выяснения молекулярной структуры, задумались отец и сын Генри и Лоуренс Брэгги. В результате своего поиска они заложили основы рентгеноструктурного анализа и, кроме того, дали теоретическое обоснование открытию Лауэ. В том же направлении работал наш соотечественник Георгий Викторович Вульф. Параллельно с Брэггами он установил четкую зависимость между длиной "рентгеновской" волны и структурой кристаллической решетки веществ, которая сегодня вошла в учебники физики как формула Брэгга — Вульфа. Нобелевские премии "достались" Брэггам, а вот вклад в науку Вульфа проигнорировали. Но почему?
Исследования в области рентгеновской спектроскопии, заложенной Брэггами и Вульфом, продолжил шведский физик Карл М. Зигбан. Он уточнил формулу Брэгга — Вульфа и изучил также спектры практически всех известных тогда химических элементов. Но первым ими всерьез занялся молодой англичанин, ученик Резерфорда, Г. Мозли. Трагическая смерть не позволила ему довести до завершения важные исследования, и поэтому Нобелевской премии был удостоен один лишь Зигбан, который почти завершил начатый Мозли цикл перспективных работ.
Вслед за Карлом Зигбаном, их продолжил его сын, Кай Зигбан, разработавший метод рентгеновской электронной микроскопии. Его труд был высоко оценен Шведской академией наук, и Зигбан-младший тоже стал лауреатом Нобелевской премии. "Нобелевская плеяда" пополнилась еще одной семейной парой.
Нобелевской премией было также отмечено использование рентгеновского излучения в медицине. Десятилетиями успешно применяемый в медицинской диагностике метод рентгенологии качественно усовершенствовал американский физик Аллан Кормак, родом из Южной Африки. Вместе с английским инженером Годфри Хаунсфилдом он создал принципиально новый прибор — рентгеновский томограф, который через сканирование объекта рентгеновскими лучами выдавал о нем исчерпывающую информацию. Томография, оперируя послойным "просмотром" внутренних органов, позволяла быстро и точно фиксировать имеющиеся в них патологические изменения.
В 1979 году Кормаку и Хаунсфилду была вручена Нобелевская премия за разработку метода компьютерной томографии. Но вместе с тем Комитет проявил несправедливость по отношению к венгерскому специалисту Габору Франку, кому на самом деле принадлежал приоритет на данное открытие. К идее томографии он подошел за 30 лет до обоих лауреатов.
Но самым вопиющим актом несправедливости было, пожалуй, решение Нобелевского комитета о присуждении премии в области физики в 1930 году индийскому физику Ч. Раману за обнаружение спектров комбинационного рассеяния. Как же так? Ведь доподлинно известно, что в 1928 году впервые обнаружили и тщательно исследовали эти спектры советские физики Леонид Исаакович Мандельштам и Григорий Самуилович Ландсберг, которые выполнили сложные теоретические и количественные расчеты, а потом долго проверяли и перепроверяли их. Раман же, столкнувшись с тем же эффектом, послал всего лишь краткое сообщение в английский журнал, да к тому же дал не совсем верную интерпретацию полученным результатам. К чести Рамана сам он признавал лидерство советских ученых в этой работе, но в научном лексиконе все равно закрепились термины, прославляющие его имя, — раманспектры, раманэффект и т. п.
Таковой оказалась цена скороспелой публикации. Допустим, мировая ученая общественность ошиблась. Но почему исследования Мандельштама и Ландсберга не нашли достойной оценки и наград в собственном отечестве? Выходит, у индийского физика больше болела душа за обойденных вниманием талантливых ученых, чем у их российских коллег!
Не "по-джентльменски" поступил Нобелевский комитет с еще одним советским физиком — Абрамом Федоровичем Иоффе. Его вклад в становление и развитие физики полупроводников был весьма значительным, исследования, проводимые в трудных сороковых годах, фактически заложили основы для становления этой отрасли. Тем не менее, при оценке достижений разных ученых в физике полупроводников и при распределении премий Иоффе был незаслуженно забыт.
Подобные истории, если отбросить в сторону случайности, вызывают горечь и недоумение. Тем более, что предвзятое отношение Нобелевского комитета к отдельным ученым наблюдается и в наши дни.
Так, в 1987 году за экспериментальные исследования и открытие высокотемпературной сверхпроводимости Нобелевская премия по физике была присуждена швейцарцу Карлу А. Мюллеру и немцу Иоганну Г. Беднорцу. На такое решение снова повлияла четырехстраничная заметка, помещенная в одном из американских журналов. Но если потрудиться просмотреть все сообщения о работах того времени, связанных с высокотемпературной сверхпроводимостью, то несложно увидеть, что львиная доля труда принадлежала здесь китайскому физику П. Чу и японскому исследователю С. Танака, которые первыми добились наибольших успехов. Ну, разве не предвзятость?
То, что Мюллер и Беднорц буквально через год после выхода научной статьи стали "знаменитостями", случай в практике присуждения Нобелевских премий, прямо скажем, уникальный, с которым сопоставим лишь факт поспешного признания открытия Лауэ дифракции рентгеновских лучей. Большинству же исследователей приходилось ждать оценки своего труда чуть ли не десятилетиями. Френсис Роус, например, ожидал Нобелевскую премию за открытие опухолеродных вирусов 55 лет, хотя сделал его еще до первой мировой войны. Петр Леонидович Капица дожидался своего звездного часа тоже почти полвека. А Александер Флеминг после шестнадцатилетнего ожидания этой премии за открытие пенициллина принял ее с иронической репликой: "Сейчас надо награждать не только меня, но еще добрую сотню врачей".
Кстати, не так давно в маленьком городе Лионе была совершенно случайно найдена диссертация французского медика Эрнеста O.K. Дюшена, в которой он предлагал использовать эффективное средство против бактерий, пагубно влияющих на человеческий организм. Дюшен написал ее… за 40 лет до потрясшего мир открытия Флеминга. (О том, как Флеминг самозабвенно "спасал" для науки его имя, мы уже рассказывали.) Кроме того, задолго до Флеминга противовирусное действие зеленой плесени заметили наши соотечественники, сначала В.А.Манассеии, а затем А.Г.Полотебнов, применивший ее для быстрого заживления кожных ран. Никто не спорит с тем, что гением Флеминга было положено начало эре антибиотиков, что Нобелевская премия была им заслужена, но стоило ли потом, когда Флеминг насытился славой, а из глубин истории науки вновь всплыли имена Дюшена, Манассеина и Полотебнова, продолжать в их отношении политику умолчания?
