2 сентября император «с удовольствием» узнает, что в Мекленбурге захвачено 12 кораблей, нагруженных колониальными товарами. Он приказывает Даву переслать все в Кельн для распродажи. Но он недоволен Буррьеном, идут слухи о его подкупности, он требует от Даву сведений об Ольденбурге, Голштинии, Гамбурге, Померании; он приказывает Даву конфисковать все колониальные товары, все равно, на каких судах они ни придут: американских, датских, шведских, русских и даже если они будут сопровождаться свидетельствами о происхождении. Пусть Даву разошлет агентов, офицеров, кавалерийские разъезды на устья Эльбы и Везера, на Одер, к границам Голштинии, в Мекленбург, в Данциг. Взятки таможенных чиновников равносильны измене императору. Специальный офицер должен быть послан в Кенигсберг для наблюдения за тем, что там делается[47].
На этот раз Наполеон был уверен в том, что он нанес страшный удар своему смертельному врагу. Он пишет военному министру, что разоряющая Англию война удается ему[48]. Принцу Евгению Богарне он сообщает, что Англия доведена до крайности[49].
Гамбургские купцы, как доносили английскому правительству с Гельголанда, полагали, что в одних только ганзейских городах трианонский тариф принесет Наполеону 30 миллионов франков. Но торговле гамбургской эта мера нанесла еще один довершающий удар[50].
Император явно рассчитывал непомерной дороговизной прямо изгнать с континента колониальные товары и прямо это высказывал[51].
Конечно, трианонский тариф еще более осложнил и без того сложную систему таможенного законодательства. При желании эта сложность давала много лазеек и предлогов к нарушению правил. Даже непосредственно подчиненные Наполеону Государи Рейнского союза хитрили и далеко не в одинаковой степени точно соблюдали правила континентальной блокады. И это обстоятельство, так же как путаница и неясность в толковании декретов Наполеона, вызывали жалобы на то, что не существует единого полного закона о континентальной блокаде, а вместо него есть лишь: 1) берлинский декрет, 2) миланский декрет, 3) тарифы от 5 августа и 12 сентября 1810 г. и 4) циркуляры министра иностранных дел[52]. Но Наполеон так и не кодифицировал в единый свод эти декреты и циркуляры. Может быть, он даже и не желал особенно разработанными законоположениями стеснять исполнителей своей воли.
Вообще военные власти, особенно далеких частей Империи, туго разбирались в том, что можно и что воспрещено обывателям на основании континентальной блокады. «Можно ли держать у себя сахар для личного потребления?» — спрашивает в сентябре 1811 г. губернатор Иллирии генерал Бертран и сам же прибавляет, что если можно, го «это способно повлечь злоупотребления»[53]. Император был в общем того же мнения, что и Бертран: чем меньше сахару и кофе будет потребляться, тем лучше.
Наполеон имел даже совершенно верный барометр, который показывал ему, где блокада осуществляется всецело, без хитростей, а где ее предписания исполняются похуже: стоило обратить внимание на цены колониальных продуктов и прежде всего сахара. К концу 1812 г. сахар стоил в Неаполе и в Милане столько же, сколько в Париже, — 5 франков фунт. Наполеон сам понимает очень хорошо, что цена чудовищная (он ее называет un prix exorbitant), но вывод делает самый утешительный для себя: «donc, en France, en Italie, à Naples les lois sont exécutées». И при этом же угрожающе поясняет, почему в Италии и Неаполе его законы так усердно исполняются: «потому, что эти две страны… знают, что они были бы присоединены, если бы не исполняли законов Империи». А вот в странах Рейнского союза сахар дешевле. Почему? «Потому, что эти страны не под рукой его величества, и их государи хуже повинуются континентальной системе»[54]. В Лейпциге фунт сахара (тогда же) стоил 2 франка 55 сантимов, во Франкфурте — 2 франка 50 сантимов. Причина была ясна Наполеону.
Был усилен надзор за Лейпцигом, но Лейпциг уже с 1810 г. вел себя осторожно. В 1810 г. (весной) лейпцигская ярмарка, сошедшая, вообще говоря, очень хорошо, испытала некоторую потерю лишь потому, что было привезено мало английских колониальных товаров и фабрикатов. Но значит ли это, что вообще их сбыт в Европе прекратился? Нисколько: просто их легче и безопаснее стало сбывать в Риге и Кенигсберге[55], подальше к северу, подальше от Наполеона. Впрочем, с точки зрения наполеоновского правительства, и в Лейпциге (осенью того же 1810 г.) английских товаров было не очень мало, а очень много[56].
Не находя уследимых прегрешений в Лейпциге, Наполеон обращается к северу, к самому слабому месту, к ахиллесовой пяте континентальной блокады. Удары сыплются за ударами. Присоединена Голландия, присоединены ганзейские города. 5 июля 1811 г. он приказывает Даву арестовать все колониальные товары, ввозимые «из Швеции, из Пруссии и откуда бы то ни было, так как они происходят из Англии». Он приказывает вообще затруднять сношения между побережьем Европы и Швецией, а одновременно пишет находящемуся вне его власти Бернадотту, что он будто бы доволен соблюдением блокады в Швеции, и убеждает наследного принца шведского, что для Швеции блокада только выгодна[57]. 19 января 1812 г. Наполеон приказал Даву, «как только он (Даву — Е. Т.) удостоверится в возможности захватить большое количество колониальных продуктов в шведской Померании, — завладеть этой провинцией» и конфисковать эти товары в Штральзунде и вообще всюду, где они найдутся[58]. Спустя девять дней новый приказ Даву: «герметически закрыть» все пути между континентом и Швецией, арестовать все суда, идущие с континента в Швецию или приходящие из Швеции, и император «с нетерпением» ждет отчета маршала о его действиях в шведской Померании (касательно конфискации колониальных продуктов)[59].
Как отразилось установление блокады на главных торговых путях Империи? (Я говорю о путях, которыми двигались товары, предназначенные для вывоза.)
До французского завоевания колоссальный торговый поток устремлялся из Голландии через Майнц и Кельн по Майну и Рейну в Швейцарию, германские страны, Австрию: кофе, чай, сахар, рис, всевозможные другие колониальные продукты: индиго, кошениль, хлопок и т. и. — вот были главные предметы, которые по морю доставлялись в Голландию и оттуда распространялись через Кельн и Майнц по Средней Европе. Для Голландии это было лишь одно течение, это был лишь один рукав широкого торгового потока, рукав огромный, но не единственный. Для Кельна и Майнца не было другой торговли, столь выгодной, как этот золотоносный голландский транзит[60]. Разорение этой торговли началось еще в 1793 г. Наполеон завершил начатое, ибо континентальная блокада, губя Голландию, подкашивала в значительной мере благосостояние ее клиентов и комиссионеров, каковыми были Майнц и Кельн. Промышленная деятельность стала на левом берегу Рейна более выгодным и более безопасным делом, чем торговля.
Напротив, в Страсбурге, который в этом отношении стал на место Кельна и Майнца, торговля процветала, несмотря на, упадок местной промышленности. Страсбургские бумагопрядильни начисто были разорены и запретительными пошлинами на хлопок, и частыми его конфискациями, и в 1810–1811 гг, в городе последовал ряд банкротств, но страсбургский мэр сам спешит, скрепя сердце, заявить, что «узкие интересы» должны склониться перед высшими соображениями правительства[61].
