Спала она очень долго, но сон только придал ей сил для нового буйства. Концерт затянулся далеко за полдень. Она требовала Петю, требовала отпереть дверь и убрать решетки. Ничего не добившись, растянулась на полу во весь рост и притворилась мертвой. Затихла. Но передышка была недолгой. В девять вечера снова разразилась буря. Помешанная отлично выспалась и могла себе это позволить. В доме никто не сомкнул глаз до трех часов утра. Расплакался даже Петя, Кати никак не могла его успокоить. В паузах, когда безумная переводила дыхание, снизу доносился монотонный дрожащий теткин голос. Она молитвой отгоняла ужасный дух безумия.

Я лежал в кровати, закинув руки под голову, с открытыми глазами. Думал.

Прошло только четыре дня с того вечера, как она впала в буйное состояние, а мои силы уже были исчерпаны, я уже был как отравленный. Голова болела, под веками жгло, я чувствовал, как врезаются в мою кожу морщинки усталости, как вваливаются глаза. Несколько недель такой жизни — и я старик. Я не мог даже представить себе, что будет, если все это продолжится. Но как положить конец?

Дело не во мне, дело прежде всего в маленьком Пете. Может ли психоз опасений, тревог, отвращения, удрученности, охвативший весь дом, остаться без влияния на его душевное здоровье? Мне казалось почти невозможным, чтобы тоненькие волоски детских нервов, воспринимающие все эти жуткие звуки, этот отпечаток горя на лицах всех окружающих, не были бы разрушены постоянным ужасом. Таково-то счастливое детство, которое я хотел ему уготовить?

А что будет позднее, когда он начнет уже все понимать! Сейчас еще можно устроить так, чтоб он ее не видел. Но навсегда скрыть ее от него невозможно. В один прекрасный день он обнаружит ее комнату — Тринадцатую комнату, как в сказке, — и придется открыть ему, что существо, которое бегает со странными жестами по саду, и есть его мать. Даже если она вполне утихомирится, станет смирной подругой своего Невидимого, — как примириться моему сыну с тем, что мать у него сумасшедшая? Тогда его — как некогда Соню — начнет грызть за сердце недобрый пример. Сызнова возникнут неблагоприятные обстоятельства и примутся за свое пагубное дело! Меня уже теперь охватывал ужас при одной мысли, что когда-нибудь Петя будет копаться в прошлом, чтоб мучить себя, будет разузнавать о симптомах болезни матери — и сравнивать…

Сколько, в сущности, должно пройти лет, чтоб в мозгу ребенка неизгладимо запечатлелся образ помешанной? От силы — пять! За пять коротких лет судьба моего сына может быть решена. Мной овладело нетерпение. Ждать нечего. Соня должна покинуть дом. Ради спокойного развития моего ребенка, ради всех нас!

Я знал, что Хайн не согласится на что-либо подобное, но плох тот генерал, который без боя отступает с важной стратегической позиции. Я еще не настолько пал, чтоб бояться переговорить с тестем. И я пошел к нему с самого утра.

Пока разговор кружился вокруг наших общих хлопот, Хайн слушал вполне спокойно. Согласился даже, что все это может пагубно отразиться на малыше.

— Вы правы, Петр, ребенок должен расти, окруженный счастьем. Надо, чтоб он видел вокруг себя только радостные лица. Бедняжечка, с самого нежного возраста ему суждено соприкоснуться со страшной болезнью!

— Для этого-то я и пришел, — с жаром подхватил я. — Это нужно предотвратить. Долг всех нас предпринять что-нибудь.

— А что мы можем предпринять? — уныло вздохнул он. — Лучшее, что можно сделать, — ждать. Со временем она, даст бог, успокоится.

— Я прошу лишь об одном, — мягко проговорил я. — Обещайте, что не будете возражать против самой кардинальной меры, если улучшения не будет.

— Что? Что? — испугался старик, еще не поняв как следует. Потом он сообразил. Шея у него покраснела. — Вы хотите… отправить Соню в сумасшедший дом?!

О, это было великолепное зрелище. Не знаю, видал ли я когда Хайна в таком раже. А я-то думал, он уже все равно что труп! Он кричал. Руки у него тряслись. Без конца повторялось словечко «никогда».

— Никогда я не соглашусь на что-либо подобное! Пока я жив — никогда!

Я изменил тон на просительный.

— Боже мой, ведь дело идет о жизни моего ребенка!

Он дико махал руками. Теперь-то он понял, зачем я отобрал у нее Петю! Это хорошо продуманная подлость!

Вдобавок ко всему встряла тетка. Явилась незваная, но как раз вовремя. То-то удовольствие для нее! Когда-то она пригрозила Хуго гневом божьим, и вот — оказывается, не зря!

— Он выжил из дому Кирилла, а ты ему помогал. Бог и наказал тебя. А он — все та же низкая тварь! Он и Соню выживет, сделается хозяином в доме. Мы старики, нам не защититься от его хищных лап!

— Да не будьте же слепы! — разгорячился я. — Если одно погублено, пусть хоть другое живет! Ведь решается судьба вашего собственного рода! Своим упрямством вы готовы затоптать жизнеспособный росток, который может еще избежать этой всеобщей погибели…

Хайн твердил одно и то же:

— Не воображайте, это вам не удастся!

— Правильно, Хуго, — похвалила его тетка. — Жаль только, что ты не был таким энергичным раньше. Многое мог бы предотвратить!

Я ушел. Дело не выгорело. Ладно! Я еще не знал, как поступлю. Одно было ясно: отвергнув мое требование, они навсегда освободили меня от обязанности действовать в белых перчатках. Впредь руки мои развязаны — во всех отношениях.

Заботам не было конца. Хотел бы я, чтоб нашелся добрый человек, который постарался бы представить себе мою жизнь в то страшное время.

Петя жил в каморке Кати, наиболее удаленной от комнаты его матери. Вопли безумной долетали сюда приглушенно. Где-нибудь внизу он был бы изолирован еще лучше, но я не решался доверить его тестю.

Когда ребенка вывозили в сад, Соню запирали. Когда гулять выводили помешанную, тщательно запирали Петю.

На прогулках Соню чаще всего сопровождал Филип. И все время, пока он шагал рядом с ней или позади нее, она его ругала. Спотыкающиеся, бессмысленные, порой смешные бранные слова лились сплошным потоком. Больше всего ее раздражало, что Филип никак не мог приспособиться к ее торопливому мелкому шагу.

По воскресеньям Филип был выходной, и эту малоприятную службу отправлял я. Как сегодня вижу перед собой Соню: руки скрещены, ноги спотыкаются о камешки, нос кверху, ненавидящий взгляд устремлен на меня. И — неутомимая брань.

— Подлец, негодяй, мерзавец, вор… — Долгая пауза, чтоб набрать воздуху, и снова: — Бродяга, грязная свинья…

Я хмуро вышагивал рядом. Страдал от невозможности прекратить мутный поток, изливающийся из ее уст.

Но что это в сравнении с приступами бешенства, повторяющимися с удручающей регулярностью? Начинались они с крайнего возбуждения. Сонино лицо становилось гримасой, меняющейся ежесекундно. Она ни минуты не могла усидеть на месте. Это она вспоминала о ребенке. Ноздри ее вздрагивали. Она искала сына. В таких случаях следовало как можно скорей водворить ее в ее комнату. И тогда начиналось… Горе всему тому, что могло разбиться и что мы не убрали вовремя! Ее конечности конвульсивно сжимались. Она выла, как волк, как ураган, она издавала все звуки, существующие в природе, которыми только можно выразить отчаяние или ярость.

Мы с Кати — если были одни — тихо сидели, рука в руке. Кати быстро-быстро моргала глазами. Говорила:

— Я уже лучше переношу это. Привыкаю.

Но вид ее обличал, что она кривит душой.

В конце концов силы помешанной иссякали; она валилась на пол в отупении — и наступала тишина того неприятного рода, когда мы слышим стук собственного сердца и тиканье карманных часов. Через глазок в двери открывалось отвратительное зрелище. Соня походила на опустившуюся женщину. На потаскушку после ночной оргии. Приступы нередко заканчивались рвотой, Соня давилась, задыхалась… После этого ее комнату тщательно убирали, подмывали пол. Она непонимающе, испуганно смотрела на эту работу с кровати.

В ее безумии все явственнее проявлялся эротический элемент. Животная сторона постепенно приобретала перевес в теле, которое покинул дух. Женщине нужен был мужчина. Ее призывы, обращенные к Кириллу, походили на страстное мяуканье кошки в пору любовного томления. Облик Невидимого изменился — он становился менее таинственным, зато бесконечно более гнусным. Соня спала с ним. К сожалению, она была слишком откровенна. Хвасталась ласками любовника. Вскрики и вздохи воображаемого соития становились все чаще с каждой ночью. Если в это время у меня была Кати, она убегала в смятении. При всем своем мужестве она не могла вынести эту оскверняющую пародию.