Я сидел на стуле напротив него и, потирая подбородок, обдумывал его слова.

— Я могу выдержать многое, — проговорил я немного погодя, — но тут я себе уже не доверяю. Тогда уж сперва надо надеть смирительную рубашку на старого Хайна…

— Я не сказал, что вы обязательно должны удалить из дому вашу жену! — раздраженно возразил доктор.

— Конечно, нет, — тем же тоном отозвался я. — Вы только предупредили, к чему может привести, если отнять у нее ребенка. А если оставить?

Он как-то странно ухмыльнулся, но ничего не ответил.

— Вы же знаете, как он мне дорог! — с нажимом произнес я.

Тут Мильде и разговорился. Он даже встал, начал читать целую лекцию. Он рекомендовал осторожность.

— Я знаю, вы осторожны, но в данном случае кашу маслом не испортишь. Следите за каждым ее движением, когда ребенок у нее на руках. С ней будьте добры, уговаривайте ласково. Если ее вывести из себя, раздражить, разозлить — она может излить свою ярость на ребенка. Лучше всего постепенно начать искусственное питание. Говорите, рано? — Ничего. Ребенок привыкнет. Вы должны подготовиться ко всяким неожиданностям. Нынче уже известна полноценная замена материнского молока. Нужно только сделать так, чтобы переход к искусственному питанию не был слишком резким. Понимаете? Я могу проинструктировать вашу Кати. Впрочем, у вас есть панн Бетынька. На нее вполне можно положиться. А старый пан… уже сильно сдал!

Я рассказал ему о недомоганиях, которые теперь испытывает старик.

— Неприятно только, что с ним, вероятно, будет чем дальше, тем хуже. Я понимаю, вас сейчас это не очень интересует. И я вам в конце концов не удивляюсь. Не знали мы с вами, какие нас ждут заботы, правда? — Он улыбнулся мне чуть ли не с симпатией. — Что поделаешь — надо через это пройти!

— Через что? — многозначительно спросил я.

Он покраснел.

— Кажется, вы сами когда-то твердили мне, что все внимание надо обратить на ребенка — а уж потом на мать.

— Да, я так говорил.

— В таком случае не ловите меня на слове, когда я отвечаю в духе ваших же вопросов. Я лично чую теперь опасность в каждой мелочи. Ну что ж, боритесь — это ваш долг. Боритесь за то, что вам всего дороже. Не забывайте, однако, что и она — несчастный человек! Посочувствуйте ей. Я уже сказал: отнять у нее ребенка означает окончательно ее погубить. К этой мере надо обратиться как к последнему средству, когда все остальные не оправдают себя. Но мы с вамп мужчины. И не можем упускать из виду и эту последнюю возможность.

— Кажется, я вас понял, — серьезно проговорил я. — Когда наступит решающий момент — пожертвовать матерью ради ребенка.

— Этого я не говорил, — вскинулся Мильде. — Вы как- то странно выражаетесь… Я начинаю думать, что пришли вы для того только, чтоб свалить ответственность на меня…

Я не ответил. Продолжать разговор было бессмысленно. Я взял шляпу и поспешил поблагодарить его. Он неохотно пожал мне руку, бормоча себе под нос, что бывают люди, которым не стоит давать никаких советов. Я не слушал его. Со всех ног помчался вниз по лестнице.

Так, хорошо, — твердил я про себя по дороге. Искусственное питание можно начать прямо сейчас. Я, конечно, и дня не промешкаю. Но еще я должен бороться, должен использовать все средства, чтоб спасти то, чего все равно спасти нельзя. Но это сейчас не так важно. Все равно сейчас нельзя принимать никаких решительных мер. Ребенок должен сперва привыкнуть. Ах, все тот же отчаянный, мучительный бег, а кругом — вздымающиеся волны потопа! Но я его вынесу на берег, чего бы это ни стоило! Грудь моя поднималась в волнении и избытке решимости.

Крестным отцом Пети был Хайн, крестной матерью — тетка Каролина. Это обстоятельство приходило мне на ум всякий раз, как я видел эту парочку вместе. Меня передергивало от отвращения к этим двум свидетелям его рождения. Мне казалось — его вступление в жизнь было осквернено, когда старики засвидетельствовали это событие своими дрожащими подписями. Насколько приятнее было бы мне видеть имя Кати под именем хрупкой крошки! Такая мужественная и радостная Парка осветила бы его судьбу незаходящим солнцем!

Хайн неважно исполнял роль крестного и деда. Да я и не слишком винил его в том. Тесть мой был уже недостаточно гибок в своих чувствах, чтобы перенести центр тяжести любви с дочери на внука. Тетка свою роль играла еще хуже, но ей я не мог этого простить. Она не интересовалась моим ребенком. Она едва, да и то мимоходом, упоминала о нем. Не принимала участия в борьбе за его жизнь. Очень редко всползала наверх, в Сонину комнату. Не помню, чтоб она хоть раз склонилась над колыбелью и с любовью взглянула бы на личико спящего младенца. Наши тревоги она выслушивала с равнодушным видом. Кивала головой, но никогда не давала понять, на чьей она стороне в этом споре.

В один из редких своих визитов у Сони тетка была очевидцем того, как помешанная во что бы то ни стало старалась посадить младенца.

— Ты должен научиться! — злилась она. — Должен! Это же пустяки — сидеть! Это все умеют! Кирилл обрадуется, когда увидит! Ах, ты не слушаешься меня? Я тебя побью!

А старуха медленно разинула рот, лицо ее скривила гримаса смеха. Зоб ее вздулся, глаза еще больше выкатились. Она беззвучно смеялась, пристукивая клюкой об пол. Это ее забавляло. Пани Бетынька пыталась образумить Соню, отвлечь ее внимание от мальчика — тетка ей в этом не помогла. Ей, может, даже не нравилось, что тут хотят прекратить интересное представление!

Я мог положиться только на Кати и на пани Стинилову. Но ассистентка уходила, когда истекали часы ее работы. А выйдя за порог нашего дома, она выбрасывала из головы все, что оставляла за спиной. Ей за это уже не платили.

— Кати, — сказал я однажды девушке, — если вам удастся сделать так, чтоб ребенок вышел цел и невредим из самого худшего — вы никогда об этом не пожалеете. Я вознагражу вас.

Кати рассердилась:

— Я что, для награды стараюсь? Никогда больше так со мной не разговаривайте, ладно? — И, помолчав, добавила: — Жаль, что вы так плохо меня знаете…

Я обратил все в шутку:

— Ну, Кати, вы не должны понимать это так. Я очутился примерно в том же положении, как король в сказке, который за спасение принцессы готов был отдать полкоролевства.

— А у вас нет королевства, — отрезала она, еще не примиренная.

И я должен был признать, что Кати права, у меня действительно нет королевства. Оно еще принадлежало Хайну — правда, только номинально. А я был при нем вроде министра. Этого тоже никак нельзя упускать из виду!

Кунц теперь снова зачастил к нам. Его привлекал малыш. Привлекал в душе — внешне пан директор по-прежнему сохранял полное достоинство. Но в том пристальном взгляде, какой он устремлял на Петю, я подмечал умиление. Чтоб скрыть его, Кунц поглаживал свою рекламную бороду и угощал нас своими излюбленными благоглупостями. Ему явно не хватало собственного внучка. В такие минуты я испытывал к нему чуть ли не привязанность.

Безрассудное обращение Сони с ребенком расстраивало Кунца. Как только она начинала дурить, затевала какую-нибудь опасную игру с малышом, Кунц отворачивался, ерзал на месте, терял нить беседы. А в самые напряженные минуты, когда Соню невозможно было образумить никакими силами и маленький страдалец заходился в крике, Кунц не выдерживал и поспешно прощался. Он не мог вынести такого душераздирающего зрелища.

Случилось как-то при нем, что Соня, сопровождаемая Кати и пани Бетынькой, напрасно уговаривавших ее, притащила ребенка в теткину гостиную, привязав его к спине каким-то платком. Она горбилась и хромала, приговаривая:

— Я старая цыганка, таскаю на спине цыганенка… Посмотрите, как ему там хорошо! Теперь я всегда буду так носить. Это удобно и весело!

А ножки младенца вывалились из платка, головки и вовсе не было видно — ребенок постепенно выскальзывал… Кати поддерживала его снизу, а Соня нарочно прыгала как бешеная, чтоб мешать ей.

— Не трогай его! Ему там хорошо! Он даже не плачет, сама видишь!