Очень скоро мне предстояло убедиться, что нет — с Невидимым еще далеко не покончено!

Около Сониной кровати постоянно стоял его стул. Никто не смел садиться на него или ставить на него Сонин завтрак: на нем ведь сидел Невидимый. С этим стулом надлежало обходиться с величайшей предупредительностью, не толкнуть его, не отставить в сторону…

Невидимый упорно торчал у ложа родильницы. Он был очень благодарен своей славной женушке за ребеночка, которого она ему родила, он был в восторге, он гордился нм. Соня читала по его невидимым глазам всю его безмерную радость. Хвасталась:

— А он смотрел, как я кормлю! Он смотрел, как ребеночек открывает глазки. Кирилл знает — сынок похож на него! Он рад этому. Он такой хороший! Заботится обо мне, глаз с меня не спускает. И знаете что? Он желает, чтоб мальчика назвали в его честь — Кириллом.

— Нет, — решительно сказал я Хайну. — Этого я не допущу!

— Нет, конечно, — соглашался тот. — Мы назовем его Петром, как вас. Но это надо скрыть от Сони. Как бы не было осложнений…

— Если б вы знали, как Кириллик тянется ручонками к отцу! — блаженно улыбалась Соня. — Он, правда, не видит его, но угадывает. Маленькие дети чувствуют присутствие отца, а вы не знали? Боже, как я горжусь, что у него такой отец! Такой умный! Знаменитый изобретатель! Тише! Тише! Я открою вам тайну: когда малыш вырастет, он тоже будет невидим!

— Конечно, конечно, — гладил ее Хайн по голове. — Мы уже все этому радуемся…

Я говорил себе: зачем сердиться? Ведь это только слова. С тихой ненавистью смотрел я, как ребенок сосет грудь. Ее молоко! Что впитывает он в себя с ее молоком? Но помешанная была спокойна. Спокойным был и ребенок.

— Баю-бай, баю-бай! — тонким голоском напевала Соня мальчику, как все молодые мамаши, и в ее расширенных зрачках, обращенных на ребенка, читалась трогательная нежность. — Баю-бай, баю-бай, спи, малышка, засыпай! Твой папа почти ангел. Он умеет быть незримым. Он тебя целует, а ты и не знаешь. Оберегает тебя, когда я сплю. Ах, какая мы интересная семья! Я так счастлива!

— Все в порядке, — твердил Мильде. — Ну, не прав ли я был, говоря, что душевнобольные матери так же надежны, как и здоровые? Нет, друзья, — хвастливо завершал он, — природа — вот творец, который бодрствует над своими творениями!

— А что молоко?.. — озабоченно спросил я.

Мильде ответил насмешливо:

— Не воображаете ли вы, что в материнском молоке содержатся бациллы сумасшествия?

При Соне я не мог брать на руки своего сына — она тотчас поднимала крик:

— Отберите у него ребенка! Он ему повредит! Это Петр, он изменник! Не верю я, что он может быть добрым к кому бы то ни было. Он никого не любит, даже детей!

Я смущенно отдавал ребенка. Не в моих интересах было волновать мать: за расстройство матери расплачивается дитя. И я уходил, враждебный, с высокомерной усмешкой.

Я опять стал одинок. Лишился и любовницы. Кати поставила себе койку в комнате Сони, как во время ее болезни. Она проводила у Сони все ночи. По утрам ее сменяла пани Бетынька (так мы, по примеру доктора, стали называть его ассистентку Стинилову). Пани Бетынька приходила рано утром, обхаживала мать и ребенка. Нельзя же было требовать от душевнобольной настоящего ухода за новорожденным. На время пани Бетынька стала неотъемлемой принадлежностью нашего дома. В первые дни, когда Соне нельзя было вставать, ассистентка уходила только вечером.

Да, а я снова жил без Кати. Она слишком была занята ребенком. Если я встречал ее в столовой или гостиной, она только, бывало, улыбнется, подставит мне губы, я обниму ее, растреплю ей чубчик, но при первой же возможности она высвобождалась и убегала. Я, благосклонно улыбаясь, ревновал ее к своему сыну.

Упорно, мстительно, неумолимо ревновал я к сумасшедшему. Мне уже не было безразлично, что в бредовых речах помешанной отцовство присуждается Невидимому. Меня это оскорбляло. Но пока что ты должен терпеть, говорил я себе. Другого выхода нет, пока ребенок не отнят от груди. А потом — потом увидим!

Когда мальчику исполнилась неделя, его взяли у Сони, сказав, что повезут крестить. Она спокойно отдала его, притихшая от счастья. Смотрела, как ребенка наряжают в красивое бельецо. И после терпеливо ждала, когда его вернут ей. Но вот его снова уложили в белую колыбельку с сеткой, стоявшую возле Сониной кровати, и солгали, что он наречен по ее желанию. Соня бросилась целовать его, радостно восклицая:

— Кириллик! Мой маленький Кириллочка!

Это было во вторник, шестнадцатого марта. В следующий четверг, когда я, вернувшись домой, просматривал после ужина газеты, в столовую, задыхаясь, вбежала пани Бетынька, судорожно прижимая к груди моего сына.

— Знаете, что было?! — Она едва переводила дыхание. — Представьте только! Я как раз собиралась уходить, отвязывала фартук… А пани все что-то говорит, говорит, я никогда ее не слушаю… и вдруг — случайно! — оборачиваюсь, и что же я вижу?! Она берет ребенка из колыбельки и, наклонившись над пустым стулом, медленно выпускает его из рук! Я едва успела подбежать, подхватить его! Он бы упал, расшибся… Подумайте, такая крошка! На этот жесткий стул! А то еще, чего доброго, скатился бы па пол! Понимаете? Она, бедняжка, хотела положить его па невидимые руки этого бедного воображаемого пана!

С этого и началось.

Я понял, конечно, что Соню нельзя ни на минуту оставлять одну с ребенком. Спустился к Хайну:

— К сожалению, вам сейчас никак нельзя позволить себе отдых. Выход один — вы должны отдать все свое время внучку. И я очень вас об этом прошу!

— Пожалуй, это многовато для меня, — печально усмехнулся он. — Вы хотите, чтоб я взял на себя ответственность… Но я уже не тот, на кого можно взваливать обязанности!

— Я с удовольствием останусь дома сам, — гневно произнес я, — но кто будет руководить заводом?

— Вы, Петр, вы. Я сделаю все, что в моих силах.

Я остановил Кати, спешившую в кухню. Привлек ее к себе крепко, просительно:

— Кати! Невидимый покушается на ребенка… Хочет мне отомстить. Вы должны вступить с ним в бой за меня!

Я смотрел на нее с неумолимой требовательностью, неотступно, угрожающе, как никогда еще на нее не смотрел.

— Хорошо, — послушно сказала она, ласково высвобождаясь из моих рук. — Можете на меня положиться!

Вечером, лежа без сна в кровати, я видел свою жизнь в таких картинах: вечно спешу куда-то, преследуемый по пятам упорным соперником. На фронте было у меня немало тяжелых дней. Только, бывало, разобьем палатки — тревога, и снова куда-то бежишь… Только понадеешься, что вот можно отдохнуть — и опять ничего не выходит… Так и теперь. Я уже думал, что теперь-то поживу хоть немного спокойно — нет, нá тебе, новые хлопоты, да какие! Хуже всего, что было прежде!

Пролежав десять дней после родов, Соня начала вставать — и тут ей пришла в голову поистине сумасшедшая идея: она постелила мальчику под своей кроватью, как щенку!

— Ах, как ему будет хорошо! — объяснила она Кати. — Он ужасно обрадуется, вот увидишь! Когда я была маленькая, то очень любила лазить под кровать. Мне нравилось дышать пылью, смотреть из темноты на свет, разглядывать снизу, как сделана кровать… Я прятала кукол под матрас… Понимаешь, изнанка, обратная сторона того, что мы всегда видим… А у него это всегда будет перед глазами! Зато ему покажется таким редкостным то, что для нас скоро стало обыденным. И там ему безопасно: падать некуда. Ты никому не говори, а я тоже с удовольствием залезу туда к нему!

— Не делай этого, — отговаривала ее рассудительная Кати. — Там для него слишком мало света. Еще вырастет слепым.

— А я тебе не верю! — хихикала Соня. — И вообще я должна это сделать. Я привыкла слушаться, а так хочет Кирилл!

Мы были бессильны против этой причуды. Она в самом деле положила ребенка под кровать и, улегшись животом на пол, стала петь ему песенки. Но там было темно, и ребенок расплакался. Он так кричал, что Соня разозлилась и хотела побить его. Пришлось его спасать…