Этим я вовсе не хочу сказать, что он был груб или посещал нас неохотно. Нет, он только стал чуть-чуть фамильярнее. И обращался к нам более свысока, чем это подобало его молодости и положению. Виной тому был в первую очередь Хайн, который просто выклянчивал у Мильде крохи надежды. И получал их — изредка, как милость, как умирающий от рака получает уколы морфия. Я презирал старика больше прежнего. Теперь я убедился, сколько жалкого и малодушного скрывается под броней приличного воспитания.

Мильде научился заранее настраивать свое лицо на снисходительно-насмешливый лад, стоило кому-нибудь из нас — Хайну, тетке или даже мне — открыть рот для вопроса. Я терпеть не мог этой его отвратительной манеры и в отместку платил ему тем же. Вдобавок, как известно, у меня был к нему еще некий старый счетец… Как только Мильде благосклонно наклонялся к Хайну, собираясь выпустить очередной мыльный пузырь, я начинал язвительно ухмыляться, сострадательно покачивать головой и щурить глаза. Мильде тотчас умолкал и вскоре покидал нас, глубоко разобиженный. Мы с ним преотлично понимали друг друга. Таким образом, Хайну перепадали лишь очень скудные дозы морфия — доктор остерегался меня чем далее, тем более.

Меры, какие принимал Мильде, все равно нельзя было назвать лечением. Скорее это были попытки как-то утешить нас — да и то лишь время от времени, в зависимости от его собственного настроения. Раз он как-то принес с собой официальный ответ дирекции клиники, где содержался Невидимый. Этот документ, составленный в весьма канцелярском стиле, подтверждал присутствие Кирилла в заведении. К письму была приложена фотография, заверенная врачами и датированная. Дядюшка Кирилл был снят сидящим на железной кровати, с руками на коленях, с глазами, вытаращенными в объектив.

— Да это вовсе не он! — усмехнулась Соня в лицо доктору.

Она вела себя просто дерзко. Положила себе на колени котелок Мильде и сделала глупое лицо, заявив, что изображает доктора.

— Это скорей вы сами! Это вы там сфотографировались! Точно так вы и сейчас на меня смотрите. Это вы на фотографии!

Она еще никогда не позволяла себе так обращаться с доктором. Он был глубоко огорчен.

— Я-то хотел сделать как лучше, право, — печально твердил он.

Хотел, верно, чтоб мы его пожалели. О, врачи так ранимы в своем богоравном высокомерии!

Порой меня удивляло, что Хайн не писал, не звонил по телефону во все концы земли, не сзывал к Соне каких только возможно психиатров. Впрочем, это можно было объяснить весьма просто. Во-первых, он питал к Мильде так называемое доверие. Этот врач, по крайней мере, утешал его. А станут ли утешать другие? По-видимому, он в этом сомневался. Он желал пребывать в приятном заблуждении. Во-вторых, тут играла роль какая-то стыдливость. Хайну не хотелось трубить на весь мир о семейном несчастье. А может быть, он опасался, как бы его дочь не забрали в клинику…

Дождался я и дня, когда тетка предложила интересное средство для лечения Сони. Я-то догадывался — она давно выжидала случай. Когда, по ее мнению, время приспело, она и выступила.

— Не лучше ли, — со всем своим достоинством обратилась она к Мильде, — вернуть Кирилла домой? Соня его уже не боится, питает к нему дружеские чувства, скучает по нему — быть может, это будет бальзам на ее раны? Кто знает, может, она образумится, убедившись, что он так же видим, как и прежде?

Мильде даже не раздумывал.

— Нет, нет, это исключено, это невозможно, — сказал он, на сей раз без иронии. — Нельзя подвергать ее опасности новых осложнений.

И тетка зашаркала прочь, по видимости смирившаяся, а в глубине души, видно, оскорбленная неудачей. Не удалось ей воспользоваться такой редкой возможностью — когда-то подвернется еще такая?

Ох, эта тетка! Нет, она отнюдь не переживала болезнь Сони как несчастье. Я даже подозревал, что она довольна. В комплоте со своим богом старуха, видно, рассуждала, что таково проявление высшей Справедливости. Разлука ее с любимчиком жестоко отомщена.

А этот ее славный приятель Кунц! Он уже не приходил к нам так часто, этот прекраснодушный друг! Еще бы — чего удивляться, дом наш уже не был подходящим местом для проповедей и патриотического пустословия…

Кунц принимал безумие Сони совершенно неоригинально. Он присвоил все суждения врача, всю теткину фальшивую покорность судьбе, все надежды Хайна. Представляя себе, как Кунц, этот друг дома, помог в свое время разрешить ребус с Кириллом, я всякий раз не мог удержаться от смеха. Этак и дерево можно было бы назвать хитроумным! Этот человек в лучшем случае способен был дружно переживать горе своего приятеля Хуго. На меня он смотрел даже с презрением. По-видимому, подозрение против моей особы и было главным, что он перенял из чувственного инвентаря дома. Он считал меня основным виновником и безоговорочно осудил меня в глубине своей мелкой души.

Кунц являлся теперь, только чтоб побеседовать с теткой. Она оставалась единственной особой, способной на возвышенные чувства, ибо измученному заботами, впавшему в детство Хайну далеко было до какой бы то ни было возвышенности. Хуго был для Кунца потерян. С ним пока ничего нельзя было поделать. А тетка не изменилась. Паразит Кунц всегда искал в этом доме какую-то славу. Славу власти, славу богатства. Эта слава воплощалась теперь в одной тетке. Кунцу импонировал ее невероятный апломб — обо всем судить, все понимать. Она была для него чем-то высшим, чем просто деньги. К ней-то он ходил не за подачками на благотворительность — старуха была скупа беспредельно!

Я по возможности избегал этого домашнего рая. К сожалению, совсем не встречаться с ними было нельзя. По крайней мере час в день я должен был отсидеть в этой довольно-таки странной компании. Их разговоры, их жесты, их надежды и опасения доходили до меня, как до смертельно уставшего человека. Все сливалось передо мной в какой-то мутный омут разлившейся реки. Теперь, спустя годы, я всматриваюсь в глубины этого омута… Слышу глухой шум вод… Сквозь пенные гребни волн в меня вперяются тоскующие, стеклянные… мертвые глаза утопленника Хайна…

Близилось рождество.

Мне не хотелось бы внушить мысль, будто я заранее оплакивал этот праздник, — грозивший быть изрядно мрачным, — как некое утраченное счастье. А между тем ведь это было время, о котором мы давно и много говорили с Соней: «нашепервое рождество», — в этом духе, с сентиментальными замечаниями, исполненными глубокого значения. Наверное, сочельники проходили у Хайнов в атмосфере семейного тепла и довольства. Я был вовсе не прочь раз в жизни тоже испытать нечто подобное. Хорошо зарабатывая, я мог позволить себе роскошь быть щедрым. Бывает, что ни одному самому трезвому человеку не устоять перед приятной потребностью доставить кому-нибудь радость.

Теперь, конечно, рухнули все чувствительные намерения, и незачем стало обдумывать, какие подарки произведут наибольший эффект. Какое там рождество, какие преподношения?! Соня забавлялась всякой чепухой, ее совершенно не интересовало то, что некогда приносило ей радость. Когда она бывала в сносном настроении, то довольствовалась тем, что вырезала из бумаги фигурки и наряжала их в примитивные платьица. Я не романтик, я не способен проникнуть в тайны больного мозга. Что дарят помешанным женщинам? Мне страшно хотелось спросить совета у Хайна, но его испепеленный взор отвращал меня от этого намерения. В конце концов я купил платиновое ожерелье с бриллиантом и бонбоньерку. Правда, я знал, — это все равно что выкинуть деньги в реку.

Я не ошибся. Когда наконец наступил этот внушающий опасения день, не заметно было и намека на радость. Хайн был угнетен и молчалив более обычного. Ужин смахивал на поминки. Рыбу не подавали из какого-то — впрочем, вполне понятного, — семейного пиетета. Вместо рыбы был пирог с грибами — местное блюдо — и яблочный рулет. На всякий случай я ограничился рулетом, но выбрал плохо: весь вечер от сладости у меня першило в горле. За столом сидели все домочадцы: Кати, Филип, Паржик и Анна. Так издавна повелось у Хайнов. Паржик с трудом пережевывал пищу беззубыми деснами, Филип сник, как после взбучки. Он был робкий парень, и присутствие сумасшедшей повергало его в уныние.