— Но, конечно, он был хороший мальчик, Соня, ведь он сын моего доброго брата — только был он немножко неотесан, как обычно бывают мальчики в его возрасте, и очень несчастен. С несчастными людьми трудно обходиться, можешь мне поверить! Они редко смеются и слишком серьезны, а порой и упрямы… В конце концов я, в сущности, осталась бы совсем одинокой, — вдруг резко проговорила старуха, — если б не было тут еще одного ребенка — Кирилла!

Я с тревогой посмотрел на Соню. Она была бледна как стена, она не отвернулась, не моргнула, когда тетка вперила в нее свой насмешливый взгляд. Соня сидела и комкала в пальцах платочек, как жертва, которая знает, что должна испить до дна горькую чашу.

— Как я любила это дитя, Соня! — вздохнула старуха. — Как его берегла! Думаю, Соня, я вполне заменила ему мать. Он никогда не мог пожаловаться, что не знал матери. Ах, Соня! — заключила она с болью, то ли искренней, то ли наигранной. — Не дай бог тебе перенести из-за своего ребенка подобное тому, что я перенесла из-за своего!

— Тетя, — заговорил вдруг Хайн каким-то грозным, глубоким, чужим голосом, — всем нам известно ваше благородство и ваше страдание, но я прошу вас оставить эти воспоминания, они так мрачны! Мы встретились после долгого времени, будем же повеселей!

— Ах да, конечно, конечно, — живо отозвалась старуха, — надо быть веселей ради Сони! Она, бедняжечка, еще немножко в меланхолии, правда, девонька? Ведь как она тогда испугалась!

— Да нет, тетя, — прошептала вдруг Соня, словно в глубоком сне, — не надо оставлять ваши воспоминания. Я люблю слушать грустное. Больше, чем веселое, правда! И я буду очень рада, если вы расскажете нам что-нибудь о бедненьком дяде Кирилле.

Помню, я засмеялся. Заерзал на стуле, вытянул руки, словно мне тесны были подтяжки, и засмеялся — коротким, громким смехом. Ведь это было смешно! Ну, не смешно ли в самом деле? Вот чего добился Хайн своей дипломатией! Для того ли он притащил сюда дочь?! Злость моя ушла. С надеждой и любопытством взглянул я на Соню. Насмехается — или мучит себя? Кается или нападает? Я еще не разобрался толком. Одно несомненно — я был глубоко изумлен. Все-таки я еще не очень хорошо ее знал.

— Ну, как хочешь, как хочешь, — засмеялась старуха, опять испытующе и загадочно глядя на Соню. — Только не знаю, что нового могу я рассказать-то… Ты, девонька, и так хорошо знаешь всю его историю. Все знаешь — как он был маленьким, каким был красивым, кудрявым, как учился — а потом взял да и помешался!

— Но тетя! — с болью вскричал Хайн.

— По-моему, — жестко вмешался я, — вам нечего тревожиться. Соня совершенно спокойна, и это даже мило с ее стороны, что она начинает интересоваться историями о маленьких детях.

— Нет, Петр, нет, я знаю, — залепетал несчастный Хайн, — я ведь знаю, у всех у вас Лучшие намерения, но все-таки, тетя, пожалуйста, не слушайте ее! Напоминаю вам — доктор категорически запретил разговоры на эту тему…

— О, так он запретил! — удивилась старуха, тотчас исполнившись готовности подчиниться. — Тогда, конечно, нельзя, Соня, овечка моя, тогда нельзя! Перевернем-ка страницу да поговорим о чем-нибудь другом. Так желает папочка!

И опять мне представился случай удивиться, я опять был поражен! Соня откашлялась, проглотила слюну, стиснула в пальцах платочек и монотонно, как заводная кукла, излишне громко произнесла:

— Что ж, тетя, раз вы не хотите, не будем говорить об этом сейчас, подождем другого раза. Но я была бы вам благодарна, если б вы как-нибудь, когда мы с вами будем одни, рассказали мне о Кирилле. Это правда можно. Я уже совсем здорова.

Хайн словно не слышал. Он держал, он давил в пальцах часы. Быть может, хотел заставить их идти быстрее…

— Кунц тоже обещал зайти, — бросил он с нарочитой беспечностью. — А коли обещал, придет обязательно. Думаю, тетя, его можно ждать с минуты на минуту!

Кунц действительно явился почти тотчас и перевел разговор на безобидную почву, как от него и ожидалось. Но когда мы в одиннадцать часов вышли от старухи, Хайн молча поднялся следом за нами, и, как только Соня, странно поспешно и неожиданно, убежала в кухню к Кати, он подошел ко мне, поколебался немного и проговорил:

— Простите, Петр!

И бросился вниз — словно вот-вот заплачет. И снова меня обуял смех. Давно я ничего подобного не видел.

А Соня? Она поставила меня в тупик — в первый, но не в последний раз. Она стала какой-то непостижимой и при этом такой молчаливой! Я спросил, что означают ее странные речи у тетки, — она удивленно посмотрела на меня и ответила, что не понимает вопроса. Вид у нее был такой естественный, будто она и впрямь не понимала.

Кирилла она вбила себе в голову. Вбила себе в голову на свой особый, непостижимый лад. Сегодня, когда все это в прошлом, я, конечно, прекрасно вижу все связи, но тогда я их еще не видел. Тогда я только озадаченно смотрел на Соню, неспособный вымолвить ни слова, когда она попросила меня добиться для нее у отца разрешения заглянуть в пустующую комнатушку дяди.

— Я несколько раз просила папу, — объяснила Соня, — а он не позволяет. Не понимаю почему, ведь в этом нет ничего плохого. Папа прячет где-то ключ. Петя, я буду тебе очень благодарна, если ты как-нибудь достанешь его!

— Ты хочешь в комнату помешанного! — чуть ли не в ужасе вскричал я. — Но ведь ты туда в жизни не ходила! И никогда не желала слышать, что я там был! Что ты выдумала? Я просто тебя не понимаю!

— Неважно, что не понимаешь. — Она постукивала носком туфельки по полу и сильно нервничала. — Не хочешь — просто откажи, только не допрашивай меня.

Не по душе мне было такое темное желание, смысла которого я не мог постичь, — но, с другой стороны, любопытство мое было возбуждено до крайности. Я послушно отправился к Хайну.

— Я и не знал, что Соня уже несколько раз просила у вас ключ от комнаты Невидимого, — начал я.

Хайн опустил голову и быстро заходил по комнате.

— И что же вы об этом думаете, Петр?

— Что я об этом думаю? — Я сделал невинное лицо. — Да ничего. Скорее всего, очередная причуда. Реакция. Жалеет дядю за то, что его увезли в сумасшедший дом. Пожалуй, лучше позволить ей. Одну я ее туда не пущу — пойду с ней.

И вот мы с Соней поднялись в мансарду. Хайн с нами не пошел. Не хотел иметь с этим ничего общего.

Еще на лестнице нам пахнуло навстречу запахом сладких рожков. Соня вдыхала этот запах расширенными ноздрями, спотыкалась, словно ноги отказывались ей служить, зрачки у нее стали совсем черные от возбуждения, она боязливо жалась к моему плечу. И говорила, говорила, без передышки, лихорадочно — это она-то, такая молчаливая в последнее время!

— Чувствуешь запах? Чувствуешь? Это его запах. Запах ребенка, правда? Дети ведь так любят сладкие рожки. Впрочем, теперь уже нет. Теперь у них совсем другие лакомства. Вот это и есть самое трогательное — все-то радости были у него такие бедные… Да, именно бедные радости! Как ты думаешь, там, в клинике, ему дают рожки?

Ну, теперь я понял, что происходит. Предстоит сеанс сентиментальности, нечто вроде оргии траппистов или тому подобное. Я нахмурился. Покачивая на пальце старый погнутый ключ, я остановился было в нерешительности. Соня, видно, почуяла опасность в моих молчаливых колебаниях и изо всех сил старалась казаться как можно мужественней. Попыталась даже напеть что-то бодренькое.

Тогда я сунул ключ в замок, тот пронзительно заскрипел, и дверь сразу распахнулась — нас обдало спертым воздухом непроветриваемого, долго стоявшего запертым, помещения. Соня на секунду задержалась на пороге. Словно то, что ожидало ее в этой комнате, слишком сильно действовало на воображение и надо было хорошенько вооружиться против этого воздействия.

Дверцы шкафа стояли полуоткрытые, можно было разглядеть скудный гардероб сумасшедшего. Жалкая, мятая одежда походила на тряпки, стянутые с трупа. Вообще все здесь было как после похорон. Как-то не верилось, что обитатель этой опустевшей комнаты еще живет где-то, ненужно и безнадежно. На одном из двух стульев стоял таз, наполовину наполненный водой. Ко дну его прилип размокший, утонувший листок бумаги.