— Пахнет хорошо, — заметил он, отдавая мне должное; с лица его не сходила приятная, светская улыбка.

Все согласились, что масса имеет хорошую вязкость.

— Какой дадим цвет? — спросил Хайн.

Хольцкнехт высказался за белый, но в конце концов мы остановились на терракотовом. Тогда терракотовый был в моде. А форма?

— Какая угодно, только без острых граней, — настаивал Чермак.

Потом они с Хольцкнехтом ушли, а Хайн все еще перебирал обломки массы в стеклянной миске. Он прямо по-детски радовался тому, что я впервые предложил нечто новое и что оно было всеми одобрено. Едва мы с ним остались одни, с его лица исчезло строгое выражение беспристрастного шефа и он начал откровенно льстить мне.

Не скажу, чтобы эта лесть оставляла меня равнодушным. То было мое первое более или менее серьезное испытание, и оно завершилось победой. Я хоть и притворялся, будто слова Хайна мне безразличны, но в душе был безмерно счастлив. Я был до того счастлив, что просто жаждал сделать счастливыми и других.

Я, собственно, задумал преподнести сюрприз Хайну, и мне это удалось. Я долго готовил его и долго хранил в тайне. Мне уже не терпелось добиться подобного триумфа. Получить в свои руки завод и деньги с помощью женитьбы, чтоб затем так и торчать на протекционной высоте, — это не для такого человека, как я. Людям, воображавшим себя морально выше меня, я хотел показать, что они ошиблись, я не тот, за кого они меня принимают, я тоже на кое- что способен и имею право руководить ими не только благодаря моему положению будущего владельца предприятия.

— Что вы будете делать теперь? — спросил Хайн, когда я двинулся к двери, оставив драгоценный состав в его распоряжении.

— Теперь, — напыщенно ответил я с весьма благосклонной улыбкой, — теперь я примусь за новую работу.

Конечно, это была чистая ложь, мне и в голову не приходило заниматься в тот день чем-либо еще. Я слишком был полон блаженного чувства торжества. Когда я доволен, то имею привычку насвистывать, хотя, в общем, не люблю свист. И вот я ходил по своему кабинету и насвистывал, поминутно поглядывая на часы. Мне ужасно хотелось разделить с кем-нибудь радость, переливавшуюся через край. Но с кем? — С Соней! Под конец я не выдержал. Уже в половине шестого позвонил насчет машины, взял свою трость с набалдашником в виде собачьей головы, и величественно спустился вниз.

Машину я остановил, не доезжая до виллы, и, велев шоферу вернуться на завод, прошел пешком остаток пути. Мне хотелось шалить. Хотелось сыграть маленькую милую супружескую шуточку. Я ведь был так счастлив! Осторожно отпер я калитку своим ключом, прокрался к подъезду, минуя дорожку, за кустами. То-то удивится Соня! Когда это я еще так рано возвращался с работы? Войдя в холл, я услышал мерные глухие удары — Кати в нашей кухне наверху готовила к ужину отбивные. Она отбивала их весьма энергично и при этом напевала. Тем лучше, подумал я, Соня не услышит, как скрипнет дверь!

Я приложил ухо к двери в Сонину комнату. Там было тихо. Зато из спальни доносился шорох какой-то ткани. Я осторожно отворил дверь в гостиную, смежную со спальней, — тихо, совсем тихо, — но закрыть ее за собой не решился, боясь произвести шум. И пошел на цыпочках к приоткрытой двери спальни. В щелку я разглядел, как на фоне окна промелькнула тень.

Медленно, одним пальцем стал я нажимать на дверь, и она раскрывалась все шире и шире. Соня, в одной комбинации и трусиках, стояла перед зеркалом. Наклонив голову, зашивала что-то на платье, переброшенном через левый локоть. Пятки вместе, носки врозь, стояла она там, как маленький милый солдатик. Шелковые чулки обтягивали красивую линию икр. Выше чулок сверкала белая, гладкая кожа. Сомнения нет, высокие каблуки придают женской фигуре невероятную привлекательность. Я нацелился прямо на ложбинку под затылком, где под шапкой взбитых почти черных волос курчавился легкий пушок.

Шаг — еще шаг — скрипнула половица, Соня быстро обернулась, наши взгляды встретились. Мгновенно платье брошено на пол вместе с иголкой и ниткой, губы растянулись в улыбке, и Соня произвела акробатический номер: гибким прутиком прогнулась назад, вскинула руки, повернулась всем телом — и вот я уже в плену, ее руки обвиваются вокруг моей шеи.

Соня была не особенно изобретательной, не слишком оригинальной. Она любила повторять любовные сцены, когда-то понравившиеся ей. Так, например, она не забывала того урока, который я преподал ей в моем холостяцком жилище. По неизвестным причинам она раз и навсегда решила, что те ласки были особенно пикантны и возбуждающи. И старалась создавать такие ситуации, при которых повторялась бы та, давняя сцена, — с небольшими вариациями, скажем, отвечающими супружеским отношениям.

Я был так доволен в тот день! Просто пьян от радости. Ни за что на свете не стал бы я портить игру, тем более что игра-то была к тому же очень приятной. Соня вперила глаза мне в глаза, и взгляд ее говорил, прямо молил: занимайся мной! Одной только мной занимайся, сколько захочешь! Соня даже не спросила, почему я сегодня так рано. Ей в голову не приходили никакие вопросы, а собственно их-то я и предвкушал с особенной радостью.

Я несколько раз поцеловал ее в губы; лицо ее вспыхнуло, губы вздрагивали и жглись, на виске ее лихорадочно забилась маленькая предательская жилка. Помню — на лбу ее горел отблеск закатного солнца. Старый Паржик колдовал над чем-то в своем парнике, бросая в глаза нам слепящие зайчики. Кати в кухне упорно отбивала котлеты. В этих ударах было что-то первобытное, что пробуждало вожделение. Инстинкт еды, женщина в объятиях — все тут было, даже душный сумрак спальни. Я отстегнул пуговички на обеих бретельках — в точности как тогда, год назад (Соня томным взглядом следила за моими движениями), медленно стянул тонкую ткань с напруженных грудей, стал поглаживать ей бока, начиная от влажных завитков волос под мышками. Жестокими поцелуями покрыл хрупкие, жаждущие ласки, плечики.

И вдруг почувствовал, что объятие Сони слабеет, остывает, руки ее замерли. Неприятное, совершенно неожиданное ощущение. Соня издала полувздох-полустон. Я поднял голову, как человек, проснувшийся от крепкого сна. На один миг, на какую-нибудь долго секунды, до того, как Соня с силой, чуть ли не с яростью вырвалась из моих рук, подобрала с полу платье и накинула его на себя, спасаясь за шкаф в углу, который мог скрыть ее только частично, — на один миг увидел я в зеркале, рядом с отражением наших разгоряченных лиц, еще третье — отвратительное, с разинутым ртом, липкое лицо сумасшедшего дядюшки Кирилла.

Он проник к нам через дверь, которую я оставил открытой. Было слишком очевидно, как подействовало на него отражение в зеркале полуобнаженной Сони, с какими ощущениями наблюдал он за нашими ласками. Первым долгом я сделал то, чего не решился сделать в брачную ночь, не желая привлекать внимание гостей: я схватил отупевшего от возбуждения и любострастия толстяка, буквально вынес его через обе комнаты в коридор и захлопнул дверь перед его носом. После этого довольно долго оттуда доносилось его недовольное, обиженное поскуливание, похожее на то, какое издает оскорбленный пес. Совершив сей героический акт, от которого я несколько запыхался, я вернулся к Соне.

Она торопливо одевалась, но пальцы ее тряслись, ткань платья цеплялась за всякие крючки и пуговки, с треском рвался шелк. Соня была словно в лихорадке. Скорей, скорей одеться! И она немилосердно рвала то, что ей сопротивлялось, и яростно шипела на задержки.

— Что ты, Соня? — добродушно заговорил я. — Вовсе не надо так спешить!

Устроив на своем лице очаровательные ямочки, я подошел к ней, чтоб помешать ей одеваться, что казалось мне сейчас совершенно неподходящим делом.

— Нет, нет, оставь меня! — отозвалась она дрожащим голосом и чуть не плача.

Тут только я понял, что мой приятный, счастливый, знаменательный день испорчен, а сам я нахожусь в обществе нервной, расстроенной особы, у которой, по-видимому, не замедлит адски разболеться голова.