— А как он бреется, как вы ему стрижете волосы?

Хайн улыбнулся:

— Да ведь волос-то у него нет! А что до бритья, то… одним словом, он не бреется. Не можем же мы дать бритву сумасшедшему!

— Он никогда не пытался убежать?

— Пытался, как же. Несколько раз ему удавалось предпринять этакую недозволенную прогулку. Однако у людей вне нашего дома он не встретил такого понимания, как здесь. Детишки бегали за ним, дразнили его. Там он уже не был невидимым. А он желает им быть! Как ребенок — ведь в каждом помешанном есть что-то детское — он остается там, где играют в его игру, и избегает того общества, где уже не чувствует себя уверенно. Впрочем, за ним хорошо присматривают. Вот зачем в нашем доме столько слуг. Филип живет в комнатушке рядом с ним только ради того, чтобы знать о каждом его шаге. Посмотрите завтра, какой высокой оградой обнесена вилла. Перелезть через нее не под силу пожилому тучному человеку. А ворота всегда на запоре.

— И у вас никогда не бывало с ним никаких серьезных неприятностей? — полюбопытствовал я. — Я имею в виду — за то время, когда он, по вашим словам, успокоился. Можно ведь представить себе, что из всех ваших ухищрений, как бы остроумны они ни были, что-нибудь да не сработает. А интеллект помешанного так ненадежен… Неужели он действительно ни разу не вышел из роли?

— Серьезные неприятности… — вздохнул Хайн. — Конечно, у нас нет полной гарантии. И не всегда жили у нас Филип с Кати. Когда рассчитываешь слугу за небрежность, он обычно вымещает злобу на домашних животных, как вам, вероятно, известно. У нас плохие слуги мстили всегда бедняге Кириллу. Прежде чем уйти, подстраивали ему какую-нибудь каверзу. Злые ребяческие проделки, которые могли, однако, иметь ужасные последствия. Нет, сударь, не всегда нам было легко с Кириллом. Но вот уже долгое время не случалось ни малейших неприятностей.

Помолчав немного, фабрикант снова заговорил:

— Остается объяснить, каким образом мы сообщаем ему новости о делах, о которых ему по тем или иным причинам следует знать. Обычно довольно того, что мы нарочно при нем заводим об этом разговор. Если же надо довести до его сведения событие более серьезного характера, — как, например, ваш приезд, — мы посылаем к нему Филипа и Кати, и они при нем подробно обсуждают это событие, причем в такой форме, чтоб ему стало понятно то, что ему следует понять. Вы не представляете, как он бывает доволен, узнав таким путем нечто новое. Он принимает хитрый вид, усмехается, радуется как ребенок, появлению нового человека. Разглядывает его, изучает, вновь и вновь проверяет на нем свою невидимость… Конечно, всякого, кто впервые приходит к нам, следует заранее научить, как себя с ним вести. Эта задача была возложена на Соню. Как видите, она справилась с ней из рук вон плохо.

— Да… понятно, — неуверенно протянул я. — Только почему именно Соне поручили рассказать мне о Невидимом?

— Почему? — с какой-то неопределенной усмешкой ответил Хайн. — Видите ли, у Сони есть свои капризы, о которых я говорю с большой неохотой. Она почему-то стыдится этих двух случаев помешательства в нашей семье. Вот и весь секрет. Поэтому она и не сказала вам о больном дяде. Тут она просто неисправима. Для нее Кирилл — какое-то нечистое существо. Из-за него у Сони было много неприятных столкновений с тетей, которая не дает в обиду племянника. Впрочем, у Сони есть какие-то незначительные причины не доверять дяде, но мне не хотелось бы распространяться о них. Я уверен, она сама вам скажет. Причины эти столь же нелепы, как и ее физическое отвращение к несчастному. К сожалению, ей попали в руки книги, из чтения которых она вынесла неверное представление о наследственности. И теперь никто не разубедит ее в этой чепухе. Ведь все так ясно: мать моя сошла с ума от внезапного ужаса. Кирилл родился вскоре после такого потрясения, он — дитя больной женщины. Я же родился шестнадцатью годами раньше. Соня — из здоровой ветви, не затронутой роковой трагедией. Друг мой! — голос Хайна дрогнул. — Я человек порядочный и добросовестный. Уверяю вас, я консультировался у врачей. Обращался к специалистам. Знаете, что они мне ответили? Высмеяли в глаза!

Мне показалось, что Хайн уклоняется от того, что он хотел бы сказать. Погоди, подумал я, постой, не беги, не петляй! Ты уже совсем близко подошел — ну же, выкладывай!

— Но я все еще не понимаю, — осторожно возразил я, — почему же все-таки именно Соня должна была рассказать мне о больном.

Хайн стал очень серьезным, шея у него побагровела.

— Ну посудите сами! — чуть ли не набросился он на меня. — С какой стати мне заводить разговор с будущим зятем о вещах, которые я не считаю важными? Есть у меня хоть какие-то опасения? Нет! Сколько раз она ко мне приставала! И если, несмотря на мои трезвые объяснения, она держится своего упрямого подозрения — пусть сама о нем и говорит. Могла бы избавить меня от этого. Для меня это слишком тяжело, слишком больно. Ей следовало собраться с духом и спросить честно и прямо — раз уж это засело у нее в голове, — хотите ли вы… — Тут старик раскашлялся, голос у него задрожал. — Хотите ли вы даже после такого признания просить руки девушки… как бы это выразиться? — В общем, девушки из семьи с нездоровой наследственностью…

Медленно и грустно прогуливались мы с Соней по саду. Ликующее, самодовольное настроение, с каким я несколько часов тому назад входил в этот дом, улетучилось. Я чувствовал себя как купец, который, только получив товар, увидел, что его малость обманули на качестве. О такой важной вещи я узнаю после того, как мы, выражаясь языком торговцев, ударили по рукам! Я думал о том, как повел бы я себя, если б узнал о Невидимом полгода назад. Не утверждаю этого с уверенностью, но скорее всего я не стал бы так усердно домогаться союза с Соней. Ведь в своих мечтах о будущем я, помимо богатства, видел прежде всего счастливую и здоровую семью. И меня глубоко огорчало, что эта в высшей степени важная опора счастья несколько пошатнулась.

Проклятая история с сумасшедшим! До сих пор мне и в голову не приходило, что моя женитьба на мыловаренном заводе обернется такой чертовщиной… А она — вот она, и нечего закрывать на это глаза. Хайн, правда, опровергал опасения дочери, но тон, каким он это делал, звучал весьма неубедительно.

Да, у меня было достаточно оснований хмуриться и досадовать. А я, как назло, должен был изображать беззаботность. Соню, конечно, ни в чем нельзя винить. Бедняжечка, она и сама-то совсем себя измучила. В сущности, она славная девушка. Вопреки ожиданиям, она проявила высокую добросовестность: сама пожелала, чтоб я узнал о ее сомнениях.

Я решил отнестись к ее слабости снисходительно. Более того, я положил выбросить из головы неприятное сообщение Хайна. Строго говоря, мне ничего иного и не оставалось. Какой прок был бы в том, если б я, как Соня, начал страшиться теней? Я не из тех, кто всюду видит опасность. В жизни можно делать ставку в лучшем случае на правдоподобную возможность — но никогда на уверенность. Если рассудить трезво, ничего конкретного в Сониных страхах нет.

Соня, закутавшись в шубу до самого подбородка, шла, повиснув на моей руке. Я успокаивал ее как мог.

— До чего же безрассудно выводить ложные заключения из несчастья, случившегося рядом с нами! Если соседа поразила молния — значит ли это, что я всю жизнь должен бояться грозы? Если мой товарищ заболел тяжелой ангиной — неужели я буду портить себе жизнь, без конца обследуя свои миндалины? Известно ли тебе, что нет на свете семьи, в которой время от времени не появлялся бы хотя бы один душевнобольной?

— Да, да, — благодарно поддакивала Соня, однако успокоить ее мне не удалось.

Я попытался обратить все в шутку и стал фантазировать, как было бы мне плохо, если б и она решила сделаться невидимой. Я болтал и болтал на эту тему, но такой способ утешать совсем не нравился Соне. Она была сама не своя. Тогда я поспешил вернуться к доводам разума.