— Значит, сначала он был, как все дети? — допытывался я.
— Да… Но, пожалуйста, имейте немножко терпения. Знаете, тетя Каролина все-таки не сумела подавить в себе психологию старой девы. При всем своем желании она плохо воспитывала Кирилла. Она перенесла на него всю свою потребность в романтической любви. Она тряслась над ним, баловала его, изнежила вконец. Ему не позволялось играть с другими детьми. Все время она, что называется, держала его у своей юбки. Одевала роскошно, так же как и сама одевалась. Спала с ним в одной кровати. Портила ему желудок сладостями. Несмотря на все это, Кирилл был задумчивым ребенком; а может, именно поэтому. У него были все мыслимые игрушки, но ему не хватало игр со сверстниками. Одинокий среди взрослых, он и забавлялся, как одинокий ребенок. Строил поезда из катушек, коробочек п чурочек. Тетя говорила, он будет изобретателем. В известном смысле бедняжка угадала…
Маленький Кирилл страшно дичился других детей, — наверное, просто потому, что не привык к ним. Когда он подрос, тетя — отчасти по моему настоянию, — решила допустить его в общество детишек из «лучших семей», по большей части девочек. Отправляясь в гости, она стала брать с собой Кирилла. А он капризничал. Все время, пока сидели в гостях, держался за рукав тети. На девочек смотрел с ненавистью, смешанной с восхищением.
— Все мы таковы в детстве, — почел я за благо вставить. — Мальчишкой и я совершенно не интересовался девчонками. Я презирал их за то, что они такие мягкосердечные и трусливые.
— Возможно, — согласился Хайн, — но у Кирилла это чувство было почти болезненным. Видели бы вы его среди девочек! Глаза его горели тогда темным лихорадочным огнем, руки дрожали. Как-то раз при мне одна из девчушек, в игре, поцеловала его. Он побелел как стена и долго не мог выговорить ни слова. Другой раз он устроил в чужом доме небольшой скандал: прокрался в детскую и растоптал куклу, любимицу хозяйской дочки. Такой поступок вряд ли объясняется простой детской злостью. Но Кирилл отличался и другой особенностью: он питал непреодолимое отвращение к животным. Он терпеть не мог ничего, что было теплым и мохнатым. Он ни за что не взял бы в руки даже маленького голого птенчика. Как-то, не помню уж по какому случаю, ему дали подержать котенка. С ним случился настоящий нервный припадок, понимаете вы это? А ведь его просто хотели порадовать. Он вскочил, помчался, зажмурив глаза, только бы прочь, прочь, — бежал, пока не наткнулся на забор и не набил себе изрядной шишки. Понимаете, он брезговал животными, как некоторые люди брезгуют пауками или как женщины боятся мышей. Но я, кажется, слишком отклоняюсь?
Я отрицательно покачал головой.
— В школе Кирилл учился очень хорошо, но не снискал ни дружбы товарищей, ни любви учителей, а все из-за своего странного, порой отталкивающего поведения. Как сейчас вижу его… Он был красивый мальчик! Тетя гордилась его мягкими длинными локонами. Ножницы не смели их касаться… Алые девичьи губы и большие, всегда расширенные зрачки. Он страстно любил читать. Когда он погружался в чтение, то не видел, не слышал ничего — зажмет уши ладонями, щеки горят… И как легко выходил он из себя! Если с ним тогда заговаривали, он отвечал грубостью. И ему это разрешалось — повторяю, его никогда не одергивали за невоспитанность.
Конечно, его послали учиться дальше. Цель его жизни была ясна, — он должен был стать химиком, инженером, каким я не мог стать. Злосчастная химия! Она-то лишила его рассудка… Но не буду забегать вперед. Еще в гимназии Кирилл вел жизнь богатого барича. Тетя ездила к нему по меньшей мере раз в месяц. Возвращалась всегда ликующая, в приподнятом настроении. Она была без ума от племянника, больше, чем любая мать от сына. Можно сказать, тетя была единственное существо женского пола, которое брат терпел. Он отдавал ей предпочтение перед всеми остальными. Отвращение к лицам другого пола у него осталось, с женщинами он держал себя неприступно и надменно. Так, например, никто не мог уговорить его посещать школу танцев. У него никогда не было девушки. За это тетя безмерно уважала его. Пророчила ему блестящее будущее. Это оказало дурное действие на его характер. Он сделался заносчивым.
Знаете, — признаюсь без угрызений совести, — я не очень его любил. Вдумайтесь в мое положение. С утра до вечера я работал как лошадь, на мне был весь дом, весь завод. Юность моего брата была совсем иной! Я немножко завидовал ему. Да и он относился ко мне не так, как я того желал в своем тщеславии. Видите, я совершенно откровенен с вами. Преждевременная зрелость привела к тому, что я стал гордиться своими успехами. Я считал себя кормильцем семьи. И мне хотелось, чтобы мной восхищались. Кирилл же никогда не признавал моего авторитета. Он полагал, что источник его счастья — тетя. Как-то мы с ним поссорились, и он бросил мне это в глаза. Впрочем, довольно об этом, а то еще покажется, будто я и теперь ревную к несчастному…
— Вы рассказываете о юных годах Кирилла. Тогда он был еще здоров? — оторвал я Хайна от нахлынувших дум.
— Да. Конечно. В тысяча девятисотом году я женился, он в том же году окончил гимназию. Тогда он еще не был болен, он был только несколько странен. Так, вдруг он стал носить на рукаве черную повязку. Напрасно допытывался я о причине. Он отвечал, что носит траур, а по ком — не имеет права говорить. Тетя заклинала его прекратить это. Ей это казалось кощунством, она твердила, что этим он призывает ее смерть… Знаете, она всегда ужасно боялась за себя. Кирилл не послушал даже ее, которая так его любила! Другой раз он решил научиться балансировать стулом на подбородке. Ах, друг мой, у молодых людей всякие бывают причуды, и я сначала вовсе не смотрел на это занятие косо, но когда Кирилл стал посвящать этим упражнениям все свое свободное время, мне это показалось довольно странным. По утрам, позавтракав, он тотчас брался за стул — и без конца, без конца тщетные попытки, день за днем, все каникулы напролет. Затем, на рождество, началась эпопея со скрипкой. Он, видите ли, прочитал что- то о Паганини и решил ему подражать. Играл он, конечно, примитивно, фальшиво, так и не научился как следует! Но старался играть с чувством. Он хотел стать сатанинским скрипачом. Дергался, подпрыгивал, кривил губы в странной ухмылке, выкатывал глаза… Сижу я, скажем, в своей комнате, вдруг он входит на цыпочках — и начинает играть со всеми этими жуткими ужимками. Я злился, просил его уйти — с него как с гуся вода. Может быть, он меня и не слышал, поглощенный своей комедией…
В тысяча девятьсот третьем году он держал первый государственный экзамен. В ту пору он стал более замкнутым, чем когда бы то ни было. Последние университетские каникулы он проводил в основном в долгих, одиноких, утомительных прогулках. Как он тогда исхудал, вы не можете себе представить! Кожа да кости! Огромные, почти коричневые круги под глазами. И волосы его начали заметно редеть. Тетя плакала ночами, боялась, что он схватит чахотку. Обычно он бывал угрюм, но иногда внезапно разражался смехом. Смеялся каким-то своим мыслям, а когда мы спрашивали, о чем, — принимал оскорбленный вид.
В феврале мы получили от его квартирной хозяйки тревожное письмо. Она писала, что ей давно не нравится то, что происходит с Кириллом. Она, конечно, не хочет нас пугать, ведь мы с ним виделись совсем недавно, на рождество, но ей кажется, более того, она уверена, что с ним неладно. Он держит дома кучу всяких химикалий и без конца приносит новые. На лекции перестал ходить. Запирается в своей комнате и с чем-то там возится, смешивает что-то, кипятит. Когда его зовут к столу, отвечает грубо. Еду глотает, не прожевав, а взглядом так и сверлит сидящих за столом. Испортил много вещей. Прожег скатерть, облил кислотой ковер. Одним словом, охи да вздохи, похоже было — хозяйка намекает на вознаграждение за испорченные вещи. Да и кто бы принял всерьез причитания старой вдовицы. Все мои мысли тогда были заняты маленькой дочкой, я был счастлив и хотел быть счастлив. Тетя тоже трезво приняла письмо. В Прагу она поехала, собственно, только для того, чтоб заплатить хозяйке за нанесенный ущерб да образумить парня. Ах, как страшно мы оба ошибались! Еще в тот же вечер пришла телеграмма: «Приезжай немедленно. Кирилл болен. Каролина».
