«Было бы желательно расследовать связи некоторых полицейских».
И дальше:
«Наша полиция в целом честна и пользуется уважением. Чистка ненадежных элементов внутри уголовной полиции только подтвердит это мнение и укрепит доверие населения к полицейскому корпусу!»
В другом месте газеты Окцитанус прочел:
«Была ли учинена в полицейском участке расправа с лектором Карелиусом? Арестованный лектор послал жалобу директору полиции Окцитанусу. Директор полиции обещает произвести расследование».
— Да, так! — вздохнул Окцитанус.
Больше никаких особых новостей в газете не было. Окцитанус бегло проглядел ее в ожидании цыпленка. Он перескочил сообщения и комментарии о внешней политике — все они давались буржуазными газетами в совершенно одинаковом виде, и он знал, где все это было состряпано. Огромные заголовки лишь напоминали ему, что сегодня вечером он приглашен в американское посольство на чай — a nice cup of tea[28]. Десять лет назад подобный вечер назывался Bierabend[29]. Многообразны обязанности директора полиции… Но тут официант принес цыпленка, и Окцитанус отложил газету в сторону.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Если человек свыкся с жизнью среднего учебного заведения, то пребывание в тюрьме не кажется ему чем-то ужасным или странным. Посещая школу в течение многих лет, лектор Карелиус был подготовлен к такого рода режиму и терпеливо воспринял предварительное заключение. Кроме того, его укрепляло сознание, что совесть его чиста. Он по-прежнему питал чудесную веру в проницательность суда, несмотря на всякие недоразумения и неблагоприятное стечение обстоятельств, и вел размеренную жизнь в счастливом убеждении, что живет в самой лучшей из всех либеральных демократий.
Сначала учителя несколько удивляло, что его не вызывают на допрос. Но по мере того как шли недели, он примирился и даже рад был тому, что, видимо, другие силы работают за него и что нет необходимости выслушивать его личное мнение. Безусловно, все будет развиваться так, как полагается. В демократическом мире есть кому заботиться о людях. Он распределил свой день таким образом, чтобы время от времени доставлять себе маленькие радости. Каждое утро, после «парада горшков», он делал гимнастику, чтобы поддерживать в форме свое тело, а во время прогулок по двору он бодрым шагом ходил взад и вперед и полной грудью вдыхал свежий воздух. Он не давал заглохнуть и своим духовным потребностям. В камере имелась маленькая грифельная доска с грифелем, так что он мог записывать свои мысли; однако это его не удовлетворяло, так как приходилось стирать написанное, и он добился, чтобы ему выдали желтую тетрадь для сочинений, — там его философские и поэтические заметки обретали более длительное существование. На обложке тетради была напечатана таблица умножения и правила уличного движения на тот случай, если заключенному еще придется когда-нибудь воспользоваться ими, а на вклейке внутри тетради было указано, как нужно ею пользоваться для сочинений. Все страницы были пронумерованы — арестантам запрещалось вырывать из тетради листы. О тюремных порядках писать было нельзя, и ни в коем случае не разрешалось также записывать неприличные слова или рисовать непристойные предметы. Нарушение этих правил влекло за собой изъятие тетради. Лектор Карелиус нашел эти требования вполне приемлемыми и не собирался нарушать их.
Прочитав «Дети из Нового леса», «Рассказы извозчика» и «Тридцать лет среди дикарей», взятые из тюремной библиотеки, Карелиус узнал, что в качестве предварительного заключенного он имеет также право получать книги с воли; поэтому он попросил прислать ему из собственной библиотеки кое-какие старые исторические книги, в том числе поучительный труд Саллюстия о Югуртинской войне.
Ему доставляло огромную радость читать и перечитывать этот рассказ о подкупности римских офицеров, о коррупции в кругах высокопоставленных чиновников и мошенничестве политических деятелей во время последнего, печального периода Римской республики. И хотя все эти события происходили две тысячи лет назад, он не переставал удивляться, что такое положение все же могло иметь место.
Труднее всего было привыкнуть к тюремному шуму. Непрестанно раздавались какие-нибудь звуки — хлопали железные двери, стучали деревянные башмаки, бренчали ключи, свистели сигнальные свистки, звенели звонки; когда же тюремный сторож открывал дверь камеры, раздавался невероятный грохот, и у лектора еще долго потом колотилось сердце. Звенели ведра, в которых разносили еду, и жестяные тарелки, по всем этажам гремели слова команды, доносились постукиванья в стену и в водопроводные трубы. И тем не менее жизнь Карелиуса не была лишена уюта. За особую плату ему в камеру каждый день после обеда приносили кружку кофе и сдобную булочку. Из дома он получил подушку — теперь стало мягко сидеть на скамеечке, — а на маленькой полке, где стоял его обеденный прибор и предметы туалета, появилась также жестяная коробочка с леденцами, на случай если ему захочется полакомиться.
Он мог также раз в неделю видеться со своей женой. Свидание происходило в особой приемной комнате, которая была разделена пополам деревянной загородкой, настолько высокой, что лектор и его жена, сидя на стуле, каждый со своей стороны загородки, видели друг друга только до плеч. Полицейский с будильником наблюдал, чтобы разговор продолжался не более десяти минут и не упоминалось ни о чем недозволенном, например о деле или о порядках в тюрьме.
Благодаря присутствию полицейского, установленным правилам и неуютному устройству приемной комнаты свидания раз от разу доставляли заключенным все меньше радости, чем от них ожидали.
Десять минут для беседы — это и слишком мало, и слишком много. И муж и жена все время следили за стрелками будильника. Едва успеют супруги спросить друг у друга о здоровье и сообщить, что оба чувствуют себя хорошо, как уже прошло несколько минут. Говорить в присутствии полицейского о своих частных делах было неприятно. И совсем уж нельзя было говорить о том, что их обоих больше всего волновало.
Когда фру Карелиус на первом свидании спросила, как же могло все-таки случиться, что ее муж, в обычное время такой мирно настроенный и приветливый человек, вздумал бить и кусать полицейских прямо на улице, ее грубо оборвал дежурный тюремный полицейский. А когда лектор ответил, что жена, наверное, понимает, что все это выдумка и пустая болтовня, ибо он никогда не нападал на полицейских и никогда не помышлял кусать кого-нибудь, тюремный страж велел моментально прекратить это объяснение. Тогда они оба немного помолчали, смотря через загородку один на другого и поглядывая на часы.
Потом фру Карелиус спросила:
— Как ты поживаешь, Аксель? Ты здоров?
И лектор ей ответил:
— Да. Ты тоже здорова? А как поживают дети?
Со слезами на глазах его жена сказала:
— Хорошо, только им не хватает тебя!
— Это не может долго продолжаться, — заявил лектор. — В нашей стране судебного убийства не бывает. Очень скоро я буду опять дома, с вами. А как наши цветы на окнах, выросли они? А новый бутон на кактусе?
И жена ответила:
— Он стал такой огромный, вот-вот распустится.
— Помни, пока он цветет, ему требуется много воды!
Затем в течение нескольких минут они просто не знали, о чем им, собственно, говорить. И как раз в тот момент, когда фру Карелиус вдруг вспомнила, что ей очень важно кое о чем посоветоваться с мужем, дежурный поднялся и объявил, что десять минут истекли, свидание окончено! Фру Карелиус смотрела на своего мужа, когда его уводили обратно. Ей вдруг показалось, что он стал меньше ростом. Шагая рядом с огромным полицейским, который бренчал связкой ключей, он выглядел маленьким и постаревшим.
