Николай сидел на своем обычном месте, молчаливый и сосредоточенный. Во второй раз слушал он признания Захария и все не мог избавиться от чувства отвращения. «Продаться врагам за несколько мошон золота! И он был моим слугой, защитником божьей истины. Вот современный Иуда, только купленный не за сребреники, а за золотники». Папа поднял голову, оглядел епископов. Сколько их завидуют сейчас Захарию? Например, вот этот сухопарый, что смотрит исподлобья, как уличный вор. Он продаст папу и за половину Захариева золота. Хорошо знает его папа: сухопарый в свое время обобрал монастырь Климента Римского в низовье Луары. Шум тогда поднялся до небес, но плуту удалось избежать божьего суда — деньги нашлись в его саду, подброшенные под старые вербы. Недалеко ушел от того вора и епископ Кёльна — Гунтар. За деньги он продал бы родную мать и отца, хорошо еще, что их вовремя призвал к себе господь... На папу произвела впечатление высокая фигура трирского епископа Титгауда. Его овальная голова была похожа на большое куриное яйцо. Лицо казалось белым в сумерках зала и могло смертельно утомить, как утомляет скучное, голое и ровное поле, где взгляду не за что зацепиться. Папа долго глядел на него, будто видел впервые. Титгауд столь увлеченно слушал самобичевания Захария, что нижняя губа у него отвисла, и с нее опускалась тонкая, будто осенняя паутина, слюна. Рядом сидел архиепископ Реймса Гинкмар. Угрюмый, тяжелый взгляд, излучающий мысль и волю. С таким надо дружить, не дай бог поссориться — будет охотиться за тобой до гробовой доски. Папа и Гинкмар были когда-то недалеки от распри, но вовремя одумались. Теперь они стояли на одной платформе и у них были общие враги.

Реймский архиепископ выступил первым после Захария, и его слова обрушились, словно небесный гром, не знающий пощады.

Он настаивал на снятий Захария с епископского поста.

И его требование поддержали... Первым был папа.

Затем Синод приступил к рассмотрению и толкованию протоколов последнего собора в Константинополе. Там, где чтецу следовало оттенить написанное, папа поднимал палец, а Анастасий делал заметки об этих местах в какой-то книге. Собор охарактеризовали одним словом — незаконный. Фотий незаконно сел на престол главы церкви, незаконно, без папского разрешения, созвал собор, незаконную форму приняло участие папских легатов, задачей которых было не представлять папу, а делать нечто совсем другое. По мнению участников Синода, Фотию надлежит немедленно покинуть патриарший престол, а если он не уступит свое место законному патриарху, Игнатию, его ожидает самое худшее — анафема. Никто не говорил о «свержении», ибо Фотий был избран не по канонам. Все сделанное им как патриархом Синод не пожелал признать, ибо он узурпировал власть. Особенно досталось Григорию Сиракузскому, соратнику Фотия, искусителю папских послов. У папы были с ним старые счеты. В глазах Николая он был духовным лицом его диоцеза, переметнувшимся на сторону константинопольской церкви. Вряд ли папа мог простить такого человека. Мелкие хитрецы особенно сильно раздражали его. Поэтому он не смог сдержать улыбки, когда услышал резкие слова Гинкмара:

— Лишить Григория епископства и предать анафеме... если не подчинится.

— Предать анафеме по божьей воле! — кивнул папа.

Теперь миру следовало узнать решения Синода. Скорописцы столь старательно переписывали их, что столы были испачканы чернилами, а свечники не успевали приносить новые свечи. Все церкви одновременно с решениями получили и наставления, как относиться к лжепатриарху Фотию. Папа не мог простить бывшему императорскому секретарю незаконное восшествие и стремление разделить всемирную славу с ним, истинным представителем отца небесного. Не мог простить и направления братьев в Моравию. Константин и Мефодий уже выехали из Константинополя, но где они сейчас — папа не знал. Успокаивала мысль, что Людовик Немецкий легко подавит глупое упрямство моравского князя, а тем самым поставит крест и на надеждах Фотия. Послы Людовика заявили, что болгары не прочь принять крещение, а их хан, Борис, обещал императору обратиться за помощью к Риму. Если это случится, папа будет безгранично доволен. Такая страна, как Болгария, может стать под его духовной властью и контролем карающим мечом, занесенным над головой Византии. Тогда Фотию не останется ничего другого, как пойти на поклон. Николай почти зримо представил себе позор константинопольского патриарха. Сначала он заставит его, словно попрошайку, подождать у ворот Латерана, пока не соберутся все епископы. На Синоде он надолго поставит его на колени, пусть потеряет сознание от истощения, остальное — потом...

Наряду с ощущением торжества папу, однако, снедала тайная тревога, не дававшая ему покоя по ночам. История с женитьбой Лотара II уже грозила перерасти в общественный скандал; надо было вмешаться. Но стоит ли торопиться? Кто просил о помощи? Только Тойтберга, изгнанная законная жена Лотара! Когда папа принимал ее и выслушивал жалобы, он не думал становиться на чью-либо сторону. На Синоде и после него он побеседовал с епископами Трира и Метца и понял, что оба они — за Лотара. Тогда папа решил посоветоваться с Гинкмаром. Реймский владыка защищал невиновность Тойтберги, дочери графа Бозо. Картина постепенно прояснялась, созревало и решение папы — поддержать справедливость! А справедливость требовала защитить Тойтбергу, главным образом из-за того, что ее оклеветали. Лотар женился на ней за три года до восшествия Николая на престол; тогда Николай в качестве представителя папы был на свадьбе и все хорошо помнит до сих пор. Уже на свадьбе перешептывались, что король Лотар, брат императора Людовика, незаконно живет с какой-то женщиной. Начался пьяный спор о детях от нее. Папский представитель навострил уши, но, услышав имя женщины, не стал ввязываться в спор, считая, что это скверно по отношению к дочери одного из лучших мужей Лотарингии. Нет, Вальдрада вряд ли согласилась бы на такую безнравственную связь. Он видел ее несколько раз, и она произвела на него хорошее впечатление.

В то время спор потонул в шуме пышной свадьбы, угаре кутежей, растаял в блеске даров и похвал молодоженам. Тогда Николай впервые увидел жену Лотара, Тойтбергу. Ее нельзя было назвать красавицей, но стройная мальчишеская фигура и белое лицо с неправильными чертами внушали симпатию. В сущности, молодость всегда прекрасна. Конечно, в сравнении с Вальдрадой Тойтберга проигрывала. На смуглых щеках Вальдрады играл свежий румянец, а когда ее сочные губы раскрывались в улыбке, то обнажались перламутровые зубы, светившиеся каким-то особенным блеском. Что-то властное, покоряющее было в ее походке и речи, в ее взгляде сквозь длинные ресницы. Услышав на свадебном торжестве ее имя, папский представитель Николай, невольно сравнивая обеих женщин, отдал предпочтение Вальдраде. И все же мужчине, если он влюблен, могла нравиться светловолосая, хоть и чересчур прилизанная головка дочери графа Бозо. Но все дело было в том, что Лотар влюбленным не был. Или был, но не в нее.

Это выяснялось через год после свадьбы. То, что произошло, взбудоражило всю страну. Король посадил законную супругу с придворными в кареты и отправил ее обратно к отцу, обвинив в том, что еще до их брака она была в связи с другим мужчиной и, значит, недостойна родить ему наследника. Правда, скорее всего, была в другом: на сцене вновь появилась Вальдрада. Она родила Лотару двух дочерей и сына, и король хотел, женившись на Вальдраде, сделать их законными наследниками. Самым грустным в этой распре была любовь молоденькой Тойтберги. Она страстно любила мужа и вовсе не хотела с ним расставаться. Сам папа убедился в этом, когда она пришла к нему. Она умирала от любви на глазах у всех и боролась не столько против клеветы, сколько за любимого. Эта женщина готова была принести себя в жертву во имя своего счастья.

Да, надо было вмешаться...

Мефодий встал рано, лучи солнца еще не коснулись моря. Со стены большой внутренней крепости город казался ленивым и сонным. Но это было иллюзией. Уже давно открылись лавки, продавцы мяса развесили на крюках крупные розово-красные куски, только что пойманные рыбины серебряно сверкали в больших деревянных мисках. Мефодий подождал, пока откроют тяжелые ворота внутренней крепости, и пошел в гавань. Вчера вечером они поздно причалили, Солунь окутывали сумерки, и он не смог насладиться встречей с родным городом.