И вот огромная площадь перед дворцом заполнилась мирянами и священниками. На лестнице кафедрального собора — Вихинг и Мефодий; по обе стороны от них — ученики. Архиепископ первым прочел вслух письмо папы. Пришла очередь Вихинга, но тот медлил. Наконец, подгоняемый нетерпеливыми возгласами собравшихся, он уткнулся носом в пергамент и забросал Мефодия и его последователей скверными словами от имени папы Иоанна VIИ. Савва не выдержал, выхватил письмо из рук Вихинга и протянул Горазду. Ко всеобщему изумлению, вся хула оказалась ложью. У Вихинга была такая же копия послания папы к Святополку. В наступившем смятении никто не заметил исчезновения Вихинга, который, боясь гнева обманутых мирян, спрятался в святом алтаре.

Мефодий поднял руку; он хотел говорить. Толпа притихла. Архиепископ Моравии попросил людей вернуться в свои дома и беречь истинную веру, ибо дьявол коварен и может даже принять образ служителя святой церкви.

Всем было ясно, в чей огород брошен камень. На следующий день Мефодий написал два письма: Иоанну в Рим и Святополку, — в которых уведомляв их о деяниях Вихинга. Послав письма со своими людьми, он почти забыл о случившемся. Он готовился в путь. Вместо себя архиепископ оставил Климента, а в путешествие решил взять Наума, Савву и Константина, из молодых учеников — Марка и Лаврентия. Вихинг на свои лад подготовился к их отъезду. Его последняя клевета была такой: Мефодий-де едет потому, что василевс и патриарх Константинополя припугнули его страшной угрозой. Архиепископ обошел клевету молчанием. Его ждала дорога, ждали новые дела. Тут было не до Вихинга. Мефодий уходил к истокам своего пути, в мир своей молодости. Такое возвращение в прошлое всегда волнует.

Ученики во главе с Гораздом и Климентом долго шли рядом с повозкой, внимая советам Мефодия. Ему хотелось все предусмотреть, оставить готовые решения на все случаи, предостеречь от неприятных неожиданностей.

Когда город остался далеко позади, Мефодий встал в повозке на колени и троекратно перекрестил их.

С княжеской охоты в Брегале прошло немало времени. Жизнь в столице вновь завлекла Бориса в хитросплетение церковных и светских проблем. Очередной собор в Константинополе не прибавил ничего нового к болгарскому вопросу, если, конечно, не считать того, что уже никто не осмеливался вмешиваться в дела болгарской церкви и болгарского государства. Правда, своего патриарха еще не было, но архиепископ Иосиф чувствовал себя вполне независимым. Князя раздосадовало тупое упрямство папских посланцев Евгения Остийского и Павла Анконского. Слушая их, он думал о самодовольстве и ограниченности человека. Глупец не сознает своей глупости. Она неотделима от него, он размахивает ею, словно конским хвостом на боевом копье. Папские послы так и не поняли простой истины; Борис — единственный хозяин на своей земле, и если он принял их для беседы, то сделал это только по собственному желанию. Угрозы легатов звучали столь нелепо, что ему хотелось вышвырнуть их вон вместе с их спесью. Он удержался, ибо не был намерен ссориться с папой. Надо закончить начатую игру и добиться поставленной цели — своей, болгарской патриархии.

Это была единственная беседа с папскими послами. Сколько потом они ни настаивали, Борис отказывался их принять. И так продолжалось до тех пор, пока уязвленное самолюбие не заставило их покинуть Болгарию. Князь до сих пор помнит тот отъезд. Никто не вышел провожать их. Впервые была нарушена традиция — относиться к гостям с уважением и вниманием... Лил дождь, и двое всадников выглядели жалкими и перепуганными, от их индюшачьей надутости не осталось и следа. После отъезда послов Борис с гневом думал о Риме. Но, поразмыслив, решил послать Сондоке с дарами Иоанну VIII — засвидетельствовать свое почтение. Сондоке вернулся быстро и привез от папы письмо, полное надежд на будущее благоденствие Болгарии в лоне римской церкви. Для таких надежд не было реальной почвы, но они были необходимы божьему наместнику, и он тешил себя ими. Иоанн VIII обещал золотые горы, если князь укроется под его крылом. Но Борис-Михаил хорошо помнил недавние времена: папские наместники в его стране не признавали другой власти, кроме божьей. Не желает князь иметь таких опекунов. Он давно вышел на детского возраста, его рука окрепла, и он не нуждается в непрестанных советах. Фотий оказался умнее и перестал поучать его.

Пребывание Бориса-Михаила в Брегале было связано не только с охотой. Он хотел проверить, к чему привело прекрасное начинания Иоанна, благословленного Константином Философом. Князь несколько раз спрашивал об этом сестру, но ее ответы не удовлетворяли его. Князь знал о смерти кесарева сына и считал ее делом рук фанатика-язычника. Убийцу долго разыскивали, однако на след не напали. Эта печальная история ослабила интерес князя к хорошо начатому делу, и он редко вспоминал о нем. Но чем определеннее складывались в его пользу церковные дела, тем больше возрастала нужда в своей азбуке и в своих книгах. Тут не поможет никакой собор, тут необходима мудрость просвещенных людей, знатоков письменности. Белый монастырь с его приятной чистотой привлекал Бориса-Михаила, он ходил на все вечерни. Но уже чувствовалось отсутствие отца Сисоя — добрый старец переселился в лучший мир, навсегда освободившись от земных забот. Братия выбрала игуменом молчаливого суховатого отца Панкратия, вечно куда-то спешащего и чем-то озабоченного. Кроткая, благая улыбка редко озаряла его костлявое лицо. Жизнь в монастыре, как и прежде, подчинялась строгому распорядку, каждый монах знал свои обязанности. Лишь юродивый, преподнесший когда-то князю дикие груши, жил сам по себе. Время запорошило снегом его волосы, прорезало лицо тропинками морщин, но взгляд его по-прежнему не пропускал ни одного гостя монастыря. Он еще в отдалении встречал их и бормотал благословения, пока ему не опускали в руку какую-нибудь монету. Борис-Михаил всегда одаривал его. Юродивый запомнил это. При его появлении он бросался открывать ворота, кланялся до земля. Вначале монахи гнали его прочь, но поняв, что князь не сердится, оставили юродивого выражать свою радость, как ему бог повелел. Во время посещений монастыря Борис-Михаил узнал подробности о монахах, начавших когда-то изучать азбуку Константина. Из них двое умерли, трое переехали в нижнеболгарские монастыри; остались только четверо. Их привели к князю. Оказалось, что все их усердие сосредоточилось на переписывании подаренных Философом книг. Попытки переводить жития святых с греческого не удались. Все четверо утверждали, что переводчиками могут быть только святые люди.

— Это божья работа, светлейший! — непрестанно повторял тот, что был пониже ростом, остальные молчали.

Борис захотел увидеть переписанные книги и остался доволен работой. Книги были тщательно скопированы, разрисованы кармином, украшены застежками.

Да, люди старались, трудились. Но чего-то им не хватало. Князь велел заплатить им за труд и послать книги в Плиску, а спустя несколько месяцев позвал и самих переписчиков в столицу. Их устроили в лавре под наблюдением Докса. Борису-Михаилу не хотелось, чтобы эти люди затерялись, тем более что они проявляли удивительное усердие в работе. Когда князь заходил к брату, он звал кого-нибудь из монахов. Если монаху давали что-либо написанное по-гречески и поручали перевести, он отказывался. Но когда князь диктовал ему на славяно-болгарском, ионах легко улавливал слова и красиво выписывал их на пергаменте.

— Прочитай, что ты написал! — говорил князь. И к его великому удивлению, монах произносил на славяно-болгарском языке то, что ему было продиктовано.

Эта странная игра очень нравилась племяннику князя. Тудору. Юноша привязался к священникам, быстро освоил азбуку и письмо. Поскольку ум его не был скован представлением, что под силу святым и что — простым людям, он пытался переводить с греческого на славяно-болгарский жития святых. Его отец с трудом сдерживал радость. Это рвение было приятно и Борису-Михаилу, и он не упускал случая похвалить племянника. И вот однажды князь поручил Доксу отобрать склонных к учению юношей, чтобы дослать их в Константинополь. В 878 году выехала первая группа, в которой был и сын князя, Симеон. Борис спешил подготовить способных молодых людей, которые постепенно взяли бы церковные дела Болгарии в свои руки — он продолжал с недоверием относиться к византийским священникам. Греческий язык был непонятен народу, и люди молча отказывались заучивать наизусть что бы то ни было. На греческом хорошо говорили только немногие знатные люди. Его сына Симеона обучила греческому языку Кремена-Феодора-Мария. После отъезда Симеона в Константинополь она замкнулась, перестала интересоваться проектом святилища в Патлейне, давно уже не звала к себе изографа Мефодия. Два-три дня назад она пожелала встретиться с братом. Борису все было некогда, но сегодня он велел позвать ее.