Климент засучил рукава — и через несколько дней все сверкало. Потолок был красиво расписан, стены тоже. Те, кто создавал книги раньше, до его прихода, работали старательно и со вкусом: в одном углу Климент обнаружил резак, весь в паутине, на высокой полке — массу горшков с высохшими красителями и затвердевшим клеем. Хорошо, что помещение находилось под самой крышей, было сухим и светлым. Создатели книг умудрились отодвинуть одну из каменных потолочных плит — чтоб небо и солнце входили в мастерскую. Вероятно, мастер был человеком изобретательным: плита сдвигалась без особых усилий — система блоков и колес приводила в движение два рычага, те поднимали здоровенную дубовую раму, на котором лежала плита, и крыша точно рот разевала. Оттуда входило солнце и заполняло помещение светом до самого заката. Летом в мастерской было довольно душно, особенно после обеда, когда каменная крыша накалялась, но это не пугало молодого послушника — достаточно было сбросить рясу и остаться в белой льняной рубахе. На чердаке он обнаружил множество икон, и среди них прекрасные, совершенные; некоторые были не закончены. Наверное, готовые прятали и начатые бросали во время преследования иконопочитателей. Климент выбрал самые красивые и подарил философу. Скромная келья Константина вдруг стала богатейшей кладовой красоты и святых ликов. Часто, беседуя в окружении этих бесценных творений рук человеческих, они чувствовали себя близкими великим мастерам, оставившим свой труд на земле. От отца Климент унаследовал и дар художника. Там, в пещере над Брегалой, он был всего лишь помощником и даже не пытался создавать свои произведения на гладких липовых досках. Он готовил полимент, краски на корней и трав, разводил их на яичном желтке с квасом. Одежда его впитала запах льняного масла, но кисть не слушалась настолько, чтобы вселить в него уверенность, необходимую для создания собственной иконы. Только в монастыре, глядя на неоконченные сцены из Священного писания, он загорелся желанием рисовать. К своему удивлению, послушник обнаружил, что увиденное к услышанное от отца не пропало бесследно, а живет в нем. Когда он окончил свою первую икону и она оказалась ничем не хуже иконы старого, неизвестного мастера, его радости не было конца. Первым зрителем был Савва. Он не стал убеждать Климента в красоте произведения, а, пристально рассмотрев икону, повернул ее к стене.
— Устал я беседовать с твоим святым Димитрием...
— О чем же вы говорили?
— Он сказал, что так и остался бы слепым во мраке этого чердака... У тебя, Климент, рука, которая зрение дарить может, а это не каждому под силу. Это хорошо!
С этого дня Климент выпросил у игумена Савву, работавшего в огороде, для мастерской Священного писания, как, подтрунивая, называла ее монастырская братия. Сначала игумен протестовал, но, когда речь зашла о том, что мастерская может приносить доход, сразу согласился. Савва взялся за изготовление окладов. Деревянные обложки увлекли его: он оглаживал их куском стекла, рисовал кармином, позднее стал переплетать в кожу, а когда мастерская разбогатела и прославилась в близких городах и других монастырях, стал делать оклад из серебра. Савва, прошедший через жестокие мытарства, работал у многих господ и знал много ремесел: ткаческое, столярное, зодческое... Он был прекрасным кузнецом, в его руках железо становилось мягким как воск, и из него можно было выделывать изящные вещи.
Слава мастерской Священного писания разносилась все дальше, порождая все новые и новые разговоры. Однажды Климента, спускающегося в трапезную ужинать, задержал один из самых молчаливых, незаметных послушников. Климент остановился и не поверил своим глазам: у парня в руках был деревянный крест с множеством искусно вырезанных миниатюр на сюжеты из Священного писания. Климент взял крест и, подняв удивленно брови, спросил:
— Сколько? — думая, что послушник хочет продать произведение.
— Не продаю, — ответил тот.
— В чем же дело?
— Возьмите меня в мастерскую...
— Если тебя отпустят из...
— Из кухни.
— Хорошо, я попытаюсь.
Оказалось, парень готовит превкусный кебаб, и игумен не разрешил освободить его. Чревоугодие одолело искусство. Послушника звали Марин, он был сыном одного из славянских князей Пелопоннеса, погибшего в восстании 847 года, того страшного года, когда полки Феоктиста Вриенния опустошили земли на юге старой Эллады. Вот тогда маленький Марин покинул родные края в поисках защиты у монахов. Сначала он был в монастыре батраком, но быстро попал в поле зрения игумена из-за своего поварского умения, и тот сразу перевел его в первые помощники отца Онуфрия. Молодой послушник целыми днями жарился, как нехристь, у большого котла, заготавливал дрова, мыл котел, что было настоящим мучением. Сначала надо подождать, пока котел остынет, потом влезть в него со щеткой из колючей свиной щетины и тереть до блеска. И так каждый вечер. Еле живой от усталости, послушник валился в постель. После заступничества Климента и Мефодия игумен велел освободить Марина от мытья котла. Это давало Марину немалые преимущества. Парень смог заглядывать в мастерскую, и там, в мире красок, звона меди, запахов льняного масла и липовых досок, он чувствовал себя, точно на седьмом небе. Любознательные глаза впитывали все. Постепенно Марин становился верным помощником Климента и Саввы. Иногда в разгаре работы они вдруг поднимали головы и прислушивались к скрипу лестницы. Приход Мефодия поторапливал их, они знали, как он любит порядок, и быстро убирали стружки, обрубки дерева, куски кожи, железа, части застежек. Мефодий, согнувшись, входил; свет из окошка падал на поседевшую бороду, серебряные волоски ее причудливо сверкали, широкие плечи загромождали узкую дверь. Он обводил взглядом мастерскую и лишь тогда здоровался с хозяевами.
— Я хотел бы посмотреть новое, — говорил он и смотрел на каждого.
Климент начинал с икон, хотя прекрасно знал, что книги больше всего обрадуют его учителя и наставника. Мефодий с любопытством рассматривал каждую новую вещь и не спешил давать оценки. Он давно постиг хитрость троих учеников. Самое интересное они всегда оставляли на конец. В этот раз Мефодий слышал, что Климент обещал показать Константину что-то особенное, поэтому его любопытство возросло. Ученики встретили его как всегда — застыв в полупоклоне у стены. Они никак не могли привыкнуть к его дружескому отношению: они знали его прошлое, его строгость и не переходили незримую границу почтительности. Он спустился с высот искать земное, они поднимались с земли в высоту. Но теперь, при всей разнице в возрасте, путь к высоте у них был общий. Они преклонялись перед его решительным отказом от высокого положения и желанием остаться человеком. И они понимали, что в его главах под нахмуренными бровями таится свет большой любви, которая всегда согревает их.
— Ну, что вы там придумали интересного?
Стало ясно, что не надо занимать его пустяками, поэтому Климент открыл резной шкаф. В руках сверкнула книга в красивом окладе. Он подошел к Мефодию и, слегка поклонившись, положил ее на его протянутую ладонь. Мефодий взял книгу, осмотрел. Совершенная работа вызвала его удивление. Весь оклад был на серебра, в центре — сцена из Священного писания, вырезанная на куске самшитового дерева и изображающая двух христиан, которые преподносят книгу человеку в длинной христианской рубахе, стоящему на коленях. Мефодий повернул книгу к свету и, к своему великому удивлению, узнал в христианах себя и Константина. Это его смутило и обрадовало; не желая показывать смущение, он отстегнул застежки, и книга сама полуоткрылась — она еще не отлежалась. Раскрыв книгу, он пробежал глазами по строкам, и изумление его возросло; Псалтирь была переведена на славянский язык и написана новой азбукой. Мефодий развел руки, словно хотел обнять послушников, и в глазах его заблестели еле заметные слезы.
— Молодцы вы мои... Как вы меня обрадовали! Дай бог вам доброго здоровья!..
Он подошел к ним, собрал их, словно сноп, в крепком объятии и долго не отпускал, стыдясь собственных слез...
