— Для полного чуда остается только привести послушницу, чтоб во дворе родила! — все так же резко сказал Мефодий. — Нет, брат, придется навести порядок в этой обители. Либо здесь святое место, либо поганое... Игумен все делает через пень-колоду, того и гляди возьмет и продаст нас вместе с книгами. Не хотелось морочить тебе голову этими безобразиями, думал, чтоб ты сначала завершил наше большое дело, но больше молчать о кощунстве над верой не буду... Таких, как Деян, много. Они видят богохульство и обман, да не их мы обманываем, а себя! И эта твоя.., знатная... Неужели ты думаешь, она из-за Иоанна притащилась на праздник? К тебе она, к тебе... Знаю. И тебе следует так с ней обращаться, чтобы ей и в голову не пришло приезжать сюда еще раз.
По-видимому, разговор начался до появления Деяна, а потому он, не смея остаться, попятился и вышел, прикрыв тяжелую дубовую дверь. В сенях стояла его деревянная кровать, он влез под тонкое покрывало и закрыл глаза. В памяти всплыла прошедшая ночь... Он снова услышал скрип монастырских ворот, увидел, как расписная карета с гулом въехала во двор, из кареты вышла стройная женщина, а за ней выкатился молодой горбун с печальным лицом... Деян засыпал, и его старческий ум все пытался проникнуть в смысл последних слов Мефодия. Значит, это была она — Ирина, о которой он знал немало, но до сих пор ни разу не видел. И он заснул, так как его день кончился, началась его ночь — и день для других людей.
Шествие пересекло двор и направилось к Стене Плача. Сзади тащились мнимые слепые и калеки, и Константин невольно подумал: раздобыли ли монахи второго слепого, чтобы ошеломить толпу исцелением? Игумен был разодет. Рядом с ним — знатные гости. Ирина и Иоанн шли в первых рядах, за хоругвями и святой иконой Христа Чудотворца. По другую руку от игумена выступал Феоктист, важно опираясь на позолоченный посох из слоновой кости Его поредевшие волосы стали еще белее, лоб, увеличившийся и круглый, лоснился, холодно блестел от пота. Все в нем было изысканным, безукоризненным, от холеной бороды до бархатной хламиды, отороченной канителью, от руки в перстнях до ног, обутых в сапоги одного цвета с хламидой. Ради праздника он надел тяжелый золотой крест на золотой цепи, с застежкой в форме змеиной головы. Вся его фигура излучала удовлетворение и плохо скрываемую радость. Константину трудно было определить, действительно он рад или только лицедействует. Для наблюдающих со стороны он был непроницаем: с годами долгой службы у императоров пришло умение ловко притворяться. За Феоктистом теснились слуги — при мечах, в плотно облегающей кожаной одежде, отороченной серебром и перехваченной поясами из железных позолоченных колец. Было очень модно щеголять фальшивым золотом, возбуждая любопытство толпы. Эта парадность и чванство пришлись по вкусу слугам господ, стремящимся провести границу между собой и остальными людьми, которых они считали пылью на своих сапогах. Константин еще раз бросил взгляд на пестрое шествие и, не обращая внимания на пение монахов, решил пойти к себе. Не хотелось участвовать в шарлатанстве игумена и отца Пахомия. Остановившись, он поискал монаха взглядом. Тот был в середине шествия. За ним ковыляли, кривляясь, трое «калек», на разбойничьих лицах которых читалась овечья тупость и наглая жестокость. Сзади, ведомые оборванными детьми, волочились слепые старики с бородами до земли; среди них были с пустыми глазницами, выжженными раскаленным железом палача по приказу какого-нибудь власть имущего, и с глазами белыми, как у вареной рыбы, — запыленная вереница горемык, пришедших напрасно искать исцеления, вымаливать здоровье, терять надежду. Среди них толкались также двое с запрокинутыми головами и белесыми глазами, они невпопад размахивали руками — стало быть, Пахомий нашел замену Деяну на роль второго «слепца». Константин поднялся по лестнице на второй этаж, где были кельи, и невольно остановился. Шествие уже покидало двор монастыря, когда из-за развесистого самшита показалась Ирина. Высокая и гибкая, с волосами, ниспадающими на плечи, она перешагнула прозрачный ручеек, бегущий от чешмы, и, посмотрев на философа странным, смущенным взглядом, мелкими шажками двинулась к нему. И Константин вдруг понял, что думают и живут они по-разному, что пути их давно разошлись, но остались связующие их тропинки молодости, не заросли травой. Учащенно забилось сердце, и стало ясно, что безразличие к Ирине было лишь внешним. Философ ощутил живую силу неудовлетворенного чувства. Что же это за чувство? Любовь или уязвленное честолюбие заговорило в нем в сочетании с гневом обманутого и униженного? Невозможно было остаться равнодушным к этой женщине, идущей ему навстречу. Немало потрудилась природа, чтобы сотворить ее столь совершенной. Волосы цвета воронова крыла оттеняли белизну лица; бархатные черные брови, искусно изогнутые, будто выписанные на пергаменте рукой мастера; чуть выступающая верхняя губа, придающая Ирине невинный, непорочный вид; темные глаза, как бы напоенные зноем южных ночей. Как эти черты ее облика противоречили друг другу и в то же время не могли быть друг без друга! Одни держали на расстоянии, другие кричали, взывали, молили о близости. Ирина сделала еще шаг и остановилась. Руки в перстнях и браслетах машинально придерживали подол, так, словно она еще не перешагнула ручеек. Золотые туфельки любопытно выглядывали из-под тяжелого бархата, удивленные присутствием незнакомого мужчины в черной одежде и с глазами цвета летнего неба. Голубизна в его глазах постепенно сгущалась, пока не заблестела ледяной синевой: Ирина пришла первой и первой должна была заговорить. Голос ее неуверенно дрогнул:
— Ты уже забыл меня?..
Константин не ожидал столь прямого вопроса. Он оперся на перила и, опуская взгляд, чтобы смотреть ей прямо в лицо, медленно заговорил:
— Однажды орел парил в небе и решил спуститься к сердцу земли, но там, в долине, где пел ручей прозрачнейшей и сладчайшей воды, он увидел змею, греющуюся на солнце. Ощутив тень от его крыльев, змея приподняла голову и по какому-то странному совпадению встретила его теми же словами, что и ты: ты уже забыл меня?.. Что мог ответить орел, как не напомнить ей, что слева, на его груди, еще не зарубцевались следы ее зубов? В сущности, это притча, но, как ты и сама видишь, иногда притчи повторяются в жизни, поэтому слова орла, думается мне, — лучший ответ на твой вопрос.
Ответ огорчил Ирину. Она отпустила платье — любопытные золотые туфельки скрылись, как вспугнутые. По всему было видно, что разговор будет не из приятных, но раз уж она приехала сюда, то должна понять, что думает о ней Константин и не живет ли за его обидой прекрасная надежда — она остается любимой, хоть и чужой. А так как она, будучи красивой женщиной, была не в состоянии поверить, что кто-либо может отвергнуть ее, то, выдержав холодный взгляд его голубых глаз, сказала:
— И все же у орлов свой далекий мир и далекое небо, недоступное для людей. Я не орлов спрашиваю, а тебя, так как наш дом — земля, а любовь — наше утешение. Я приехала найти это утешение и чувство нашей давней радости...
— Умер глупец. Собрались все глупцы у могилы — решать, умер он в действительности иль нет. И сказал один из них...
— Хватит притч! — прервала его Ирина. — Я понимаю, ты все еще не можешь простить меня и горишь желанием отомстить.
— Отомстить? — Константин поднял брови. — Ты ошибаешься, Ирина. Меня давно покинули и любовь, и жажда мести. Я многое понял и оставил мир с мелочными человеческими страстями. Порой лишь вижу образ одной чистой девушки, но он ничего общего с тобой не имеет. И сны мои спокойны и светлы...
— А я, я не могу уснуть! — горестно обронила она и. Словно стыдясь признания, опустила голову.
Константин уловил в ее словах горечь покинутой и отвергнутой женщины. Что-то теплое поползло к его глазам и растопило льдинки. Осталась синь летнего неба. Чтоб прогнать минутную слабость, он, ударив рукой о перила, продолжал:
