Сегодня Кремена-Феодора-Мария решила взять сына с собой на богослужение в большую церковь за городской стеной. Алексей Хонул привез из Пловдива чудесное платье, и ей не терпелось показаться в нем. Она хотела, чтобы на этом богослужении были муж и сын. И, во-вторых, туда придут Климент и Наум. Кремена-Феодора-Мария познакомилась с Климентом в Брегале, а с Наумом... Мысль о давнем увлечении Наума ею не давала покоя. Узнает ли он ее, а если узнает, смутится ли? Когда Наум в первый раз приехал с Мефодием, она не встретилась с ним, так как он отправился в близлежащий монастырь за подаренной князем иконой богоматери. На иконе было много золота и драгоценных камней, и священники настаивали, чтобы гости получили ее из рук в руки. На этот раз женское любопытство одолевало Кремену-Феодору-Марию и мешало ей успокоиться. Наум был моложе и ее, и мужа, но это мало интересовало ее. Она хотела понять, сохранил ли он чувство к ней и волнует ли она его до сих пор... Алексей Хонул встал и начал одеваться. Кремена-Феодора-Мария смотрела на него в полумраке комнаты так, будто перед нею был чужой престарелый мужчина. Его медленные движения раздражали ее, а то, что он все еще не мог как следует произносить слова по-болгарски и предпочитал говорить по-гречески, вызывало у нее неприязнь. Сын путал греческие и болгарские слова, и дети подтрунивали над ним. Мать не вытерпела насмешек и полностью разлучила его с приятелями. Она держала его словно птицу в клетке, и если удавалось выбраться на волю, маленький Михаил уподоблялся спущенной с цепи собачонке, взбесившейся от охватившего ее чувства свободы.
Кремена-Феодора-Мария подошла к заспанному сыну и долго смотрела на него. Прядь волос упала ему на глаза, и мать откинула ее. Белый высокий лоб, пухлые розовые губки вызвали у нее слезы умиления. Она наклонилась и поцеловала его между красиво изогнутыми бровями.
— Хватит, хватит его целовать! — сказал муж, надевая верхнюю одежду. — Ты же своим баловством сделаешь из него никчемного человека.
— Много ты понимаешь в материнской любви! — сердито ответила она.
— Понимаю. По крайней мере в любви к детям — побольше тебя.
Напоминание о его прежних детях разозлило Кремену-Феодору -Марию.
— Поэтому ты так и уберег их...
— Не береди душу! — угрюмо сказал Алексей Хонул и вышел, не закрыв за собой дверь. Княжеская сестра пошла, закрыла дверь и задумчиво оперлась спиной о косяк. Уже на третий год после свадьбы она поняла, что ее чувство к Алексею Хонулу непрочно, что все это было только мечтой о ребенке. И он есть у нее. Отец отошел на второй план. В первый раз она поняла это после одного долгого отсутствия Алексея. Всецело занятая ребенком, она ни разу не подумала о муже и, когда он появился на пороге, пошла навстречу ему с таким ощущением, будто они расстались всего лишь утром. По-видимому, муж почувствовал это равнодушие и поэтому молча вошел комнату, сразу лег и уснул, даже не приласкав ее, как прежде... С тех пор они стали словно чужие, каждый был занят своими мыслями, и только легкая простуда или другое недомогание Михаила сближало их, побуждая искать друг друга и советоваться. Алексею Хонулу было уже немало лет, и безразличие жены освобождало его от лишних тревог... До сих пор Кремена-Феодора-Мария не может объяснить себе, почему он не спит отдельно от них; наверное, его удерживает любовь к сыну и потребность быть вместе с близкими. Порой его глаза под седыми бровями начинали излучать доброе тепло, однако стоило ему увидеть, что она заметила эту разнеженность, как он сразу хмурил брови и замыкался. С каждым днем родина влекла его все сильнее, и любая весточка оттуда волновала все больше. Алексей Хонул снова погрузился душой в ту пустоту, которая когда-то пугала его своей темной неизвестностью. Раньше он неделями мог сидеть за чаркой, глядя в пол и спрашивая себя все об одном и том же: кому ты тут нужен?.. Теперь достаточно было услышать голос сына, как темная муть одиночества куда-то уходила. Он знал, что люди уважают его и что кавхан полностью ему доверяет. Никто не считал его чужеземцем, и все-таки Алексей Хонул не чувствовал себя вполне своим... Взяв расшитое полотенце, он вышел во двор и долго, с наслаждением умывался у чешмы. Прислуживал ему раб, которому оставалось не много времени до выкупа. Алексей Хонул взял у него полотенце и спросил:
— Сколько тебе осталось?
— Чего, господин?
— До выкупа.
— Еще год бесплатного труда, господин...
— С нынешнего дня ты свободен, — сказал Хонул.
Не поняв, раб отступил и с робкой улыбкой спросил:
— Чем ты недоволен, господин?
— Наоборот, я доволен и освобождаю тебя.
Дрожа, раб упал на колени прямо на мокрую землю у чешмы и стал целовать Алексею Хонулу руки, бормоча слова благодарности на непонятном языке. Хонул взял этого раба в плен где-то в Новом Онголе, при нападении кочевников... Поднимаясь по лестнице в горницу, Алексей чувствовал себя довольным: воскресенье, божий день — неплохо, когда человек сделает доброе дело. На душе полегчало. Войдя в комнату, Алексей присел на кран постели и сказал:
— Я освободил хазарина.
— Ничего другого ты не мог придумать! — ответила жена, поджав губы.
— Не мог. И как еще не мог, ведь и я всю жизнь, как он...
— Как он! Не называешь ли ты рабством княжеское благоволение?
— Никак я его не называю, но моя душа измучилась вдали от своих.
У Кремены-Феодоры-Марии ответ был наготове, но она промолчала. Вспомнив о первых годах своего плена в Константинополе, она поняла страдания мужа, подошла к нему и положила руку на плечо.
— Нелегко тебе, я знаю. Я испытала это на себе...
Алексей Хонул медленно положил свою ладонь поверх ее и будто сгорбился под этой двойной тяжестью. Может, они сказали бы друг другу еще что-нибудь, но в это время проснулся сын.
— Мама...
Кремена-Феодора-Мария не спеша убрала руку, и голос ее дрогнул:
— Я тут, мальчик мой, тут я.
Солнце уже взошло, церковные колокола заполнили утро тупыми звуками. Люди из внутреннего и внешнего города медленно шли по вымощенной камнем дороге к большой церкви. Женщины несли в руках незажженные свечи, обвитые зеленью и завернутые в рушники. Кремена-Феодора-Мария и Алексей Хонул подождали, пока пройдет княжеская семья, и присоединились к ней. Маленький Михаил бежал вприпрыжку, держась за руку матери, черные волосы его блестели в лучах утреннего солнца.
Все двигались медленно, чинно, никто не смел опередить знатных людей. Князь не разрешал ездить в церковь на коне или в повозке, и лишь зимой, при глубоком снеге, можно было пользоваться санями.
Заутреня началась рано. Голоса под высокими сводами волнами набегали друг на друга и наполняли души мирян тихой благостью. Кремена-Феодора-Мария увидела Наума и пожалела его: он стал темен лицом и худ, высокий лоб бороздили морщины — следы времени и пройденных дорог. Наверное, так и остался прежним аскетом, ничего не вкусившим от радостей жизни. Климент произвел на нее особенное впечатление своими серебристо-седыми волосами, но в остальном он выглядел таким же, каким она видела его в Брегале. Напугало ее бледное лицо Ангелария. Он стоял у боковой стены и опирался на деревянную обшивку. Два раза он нехорошо закашлялся, и кашель нарушил гармонию сладкогласого песнопения. Погрузившись в свои мысли и наблюдения, Кремена-Феодора-Мария не заметила как сын вышел из церкви. Она обратила на это внимание, лишь когда услышала крики детей, ворвавшихся в церковь: маленький Михаил упал в глубокий церковный колодец. В первый момент мать не осознала, кто упал, но увидев, что муж, расталкивая молящихся, бросился к выходу, поняла все. Она рванулась, как слепая, за ним, и уже снаружи ее вопль ворвался в притвор и эхом отразился от сводов. Люди, движимые любопытством, потянулись на звук ее голоса, но суровое лицо князя и его молчаливая сосредоточенность побудили их вернуться на свои места.
Служба продолжалась.
Князь понял, что произошло, но хранил спокойствие Те, кто смотрит на небо, должны свыкнуться с мыслью, что на этой земле не может быть ничего случайного. Все зависит от бога. Когда один из приближенных подошел к Борису-Михаилу и шепнул ему что-то, князь встал со своей позолоченной скамьи и, стараясь придать голосу, твердость, сказал:
