Получив такой приказ, князь Мудрый понял, что выполнить его будет нелегко. В то же утро, отпустив членов Государственного совета, вдовствующая императрица вызвала князя на аудиенцию, поговорила с ним для порядка о делах правления и, сославшись на то, что ей нужно переодеться, покинула зал. Фрейлин она увела с собой, оставив императора наедине с отцом. Князь Мудрый по-прежнему чинно стоял на коленях. Государь взволновался и, сойдя с трона, также опустился на колени перед огцом. У князя Мудрого от испуга взмокла спина. Ударившись лбом об пол, он попросил императора немедленно вернуться на трон. Государю пришлось сесть.

— Ваше величество, прошу вас в дальнейшем никогда не поступать так! — произнес князь Мудрый.— Это государственный обычай: можно нарушить правила сыновней почтительности, но нельзя ронять авторитет государя. Умоляю вас подумать над этим!

Затем он стал горячо просить императора установить добрые отношения с молодой императрицей.

— Неужто даже в личных делах я не могу быть себе хозяином? — печально молвил государь.— Но раз этим можно навлечь беду на вас, я поступлю, как вы просите. Сегодня же ночью я отправлюсь в Беседку, достойную аромата!»

Исполняя просьбу своего отца, Гуансюй действительно посетил жену, провел у нее две ночи, но оставался к ней холоден.

«По старому дворцовому обычаю, каждая ночь, проведенная императором со своей супругой, фиксировалась специальным евнухом Палаты важных дел. Когда его величество выходил от государыни, евнух должен был на коленях спрашивать императора, как прошла ночь. Если государь изволил осчастливить супругу, евнух записывал в специальной книге: „Такого-то числа, такого-то месяца, такого-то года в такой-то час государь осчастливил императрицу“. Если же ничего не было, то император просто говорил: „Уходи!“

В Парке согласия церемонии соблюдались менее строго, чем в зимнем дворце, но заполнять книгу все равно было необходимо. Поэтому, едва государь покинул императрицу, коленопреклоненный евнух из Палаты важных дел дважды осведомился, что ему следует записать, и когда во второй раз услышал „уходи!“, стукнулся головой об пол.

— Чего тебе надо? — молвил удивленный император.

— Эту книгу каждый день требует к себе вдовствующая императрица,— ответил евнух.— Сейчас ваше величество провели у государыни подряд две ночи, а я вынужден оставить в книге обе графы пустыми. Старая императрица снова будет гневаться. Нижайше прошу ваше величество подумать об этом!

Император изменился в лице.

— Как ты смеешь вмешиваться в мои дела?!

— Это вовсе не моя дерзость, а священный приказ вдовствующей императрицы! — ответил евнух.

Гуансюй, который и без того весь кипел от злобы, пришел в страшную ярость при вести о том, что тетка старается подавить его своими указами. Не раскрывая рта, он с силой пнул евнуха ногой».

Дальше выясняется, что Цыси и в самом деле следит за числом соитий племянника. Это может показаться преувеличением, но и в исторических материалах идет речь о совершенно невероятных, на наш взгляд, вещах. Например, если китайский монарх хотел посетить одну из своих наложниц, он должен был получить для этого письменное разрешение императрицы, причем с печатью. Иногда, правда, обходилось и без печати. По «домашним законам» цинской династии, император не имел права оставить наложницу у себя на ночь. В пьесе Ян Цуньбиня об этом напоминает Гуансюю главный евнух Ли Ляньин, недовольный тем, что Чжэнь уже несколько дней не возвращается в свой дворец. Причем делает он это в тот момент, когда хочет унизить императора, поставить его «на свое место», то есть ловко использует формальности, которых всегда было очень много в китайской жизни. Таким умелым, хладнокровным использованием формальностей отличалась и сама Цыси.

Напротив, Гуансюй, как показывает Цзэн Пу, позволил себе горячность и подбросил в постель нелюбимой жене дохлую собачонку. Это дорого стоило и императору и его наложнице:

«Государь перешагнул порог, поднял голову и остолбенел от испуга: перед ним было гневное лицо вдовствующей императрицы, холодное и непреклонное, как скала. Молодая императрица, прислонившись к трону, горько рыдала. Дрожащая Бао с низко опущенной головой стояла на коленях перед обеими государынями. Наложница Цзинь, многочисленные фрейлины и служанки, находившиеся возле окна, бросали друг на друга молчаливые взгляды.

— Его величество пожаловали! — язвительно обратилась вдовствующая императрица к вошедшему государю.— А я как раз хотела спросить, чем я провинилась перед вами? Почему вы во всем стремитесь действовать мне вопреки? Послушались чьих-то наговоров и решили оскорбить меня!

Государь поспешно опустился на колени.

— Разве я когда-нибудь перечил вам, тетушка?! А об оскорблениях и подавно говорить нечего! Где мог сыскаться столь наглый подстрекатель, о котором вы говорите? Умоляю вас не гневаться!

Старуха презрительно хмыкнула:

— Видно, я ослепла, раз сделала тебя, бессовестного, императором! Собственную племянницу отдала за тебя, сопливого! Чем она тебе не подходит?! Наслушался в постели языкатой бабы и задумал оскорбить жену? Хорошую штуку ты вчера выкинул: да ведь это все равно что обругать последними словами! Она моя племянница: раз ты ругаешь ее, значит, поносишь и меня!..

— Я уже освободила для тебя комнату,— продолжала она, повернувшись к молодой императрице.— Будешь жить со мной. На свете еще много приятного, зачем ссориться с другими из-за какого-то червяка! — И старуха, вся пылая от ярости, повела императрицу за собой».

С тех пор Цыси особенно невзлюбила Гуансюя и Бао Чжэнь, что имело далеко идущие последствия. Но глубинные причины этого заключались, конечно, не в личных делах императора. Главным для Цыси всегда было стремление к власти, причем безграничной власти, а племянник и его наложница осмелились досаждать всемогущей правительнице. Кроме того, Цыси понимала, что, уступив Гуансюю в малом, ей придется затем уступать ему и в более крупных вещах, но это было для нее уже абсолютно неприемлемо.

Авторы, склонные оправдывать Цыси, чаще всего не отрицают ее деспотизма, но изображают ее некоей сильной личностью, необходимой Китаю как воздух. Ей приписываются если не военные победы (таковых просто не было), то по крайней мере мудрая политика, единственно возможная в тех сложных условиях. Между тем во время японо-китайской войны 1894–1895 годов, явившейся очередным шагом к расчленению страны, Цыси вела не столько мудрую, сколько соглашательскую политику, что явилось одной из причин поражения Китая. Кроме того, она предлагала не воевать самим, а схитрить и использовать Россию для усмирения Японии.

План Цыси не удался, но это в общем мало тревожило ее. Гораздо больше она была занята своим шестидесятилетием, которое собиралась отмечать в разгар войны с Японией. Как сообщает Юй Жунлин, «день рождения Цыси праздновался целую неделю. Два первых дня все ходили в обычном платье, накануне „долголетия“ надевали расшитые халаты, а вечером того же дня — халаты с драконами и шли на ужин во Дворец радости. Гуансюй ужинал вместе со вдовствующей императрицей, но после еды уходил и не смотрел спектакль, как остальные.

В день, осчастливленный рождением Цыси, все вставали чуть позже шести утра, надевали халаты с драконами (замужние женщины — еще и расшитые безрукавки), увешивали себя драгоценностями, лентами, кисточками и так далее.

В этот день Цыси не устраивала аудиенции, а, приняв обычные пожелания доброго утра, отправлялась в паланкине ко Дворцу гуманности и долголетия принимать праздничные поздравления. Во дворе этого дворца ее встречал Гуансюй — тоже в халате с драконами и в парадной шапке, украшенной тремя жемчужинами. Руководя целой армией князей и сановников, он опускался на колени перед Цыси. Затем император продолжал свои поклоны внутри дворца, а князья и сановники оставались кланяться во дворе.

Из Дворца гуманности и долголетия старуха возвращалась в Зал радости и долголетия, где императрица и мы встречали ее троекратным коленопреклонением и девятью земными поклонами. Евнухи вручали каждой из нас по жуи, которые мы, опять же стоя на коленях и держа толстый конец в правой руке, а тонкий — в левой, поднимали на уровень лба и преподносили вдовствующей императрице. Вернее, мы передавали жуи лишь главноуправляющему Ли Ляньину и его помощнику Цуй Юйгую, которые возвращали их рядовым евнухам.