Вот она, долгожданная минута, которая дает зарядку на весь бой: в морозное небо с шипением взвились три ракеты, окрасив снежную равнину за бруствером сначала в зеленый, а потом и в красный цвет. Я перемахнул за бруствер, вскочил и выпрямился, оглядываясь на свой взвод: наши траншеи опустели.

— Вперед! За Родину! Ур-а-а! — крикнул я, и громкое, многоголосое «ура!» раскатисто пронеслось по всему нашему переднему краю — батальон пошел в атаку.

Почти без потерь наша рота с ходу ворвалась в первые фашистские траншеи. И, уже не сознавая ничего, не видя ничего, кроме спин удиравших врагов, не обращая внимания на трескотню автоматов, на разрывы гранат под ногами, рота овладела вторыми, а затем на плечах перепуганных фашистов и третьими траншеями. Действуя штыком и прикладом, приканчивала эту погань, гранатами выкуривала гитлеровцев из их крепких землянок.

— Молодцы, ребята! Бей фашистов крепче, не оглядывайся! — кричал лейтенант Буторин, появившийся в нашем взводе. — Только вперед!

И бойцы, чувствуя, что главная задача выполнена — вражеские траншеи в наших руках, ринулись за командиром. Вымахнув за бруствер последней траншеи, мы оказались на ровном поле, покрытом метровым слоем снега. Удивляясь неожиданно наступившей тишине, не видя перед собой ни противника, ни своих соседей слева и справа, взвод, увлекаемый командиром роты, продвигался вперед, к заснеженным высоткам. Остальные стали добивать засевших в землянках фашистов. Повсюду в несуразных позах лежали убитые гитлеровцы. Их было много.

Наведя порядок в занятых траншеях, рота поднялась за своим командиром и тоже выскочила на снежное поле, собираясь ударить по тылам противника. Но тут опомнившиеся немцы дали заградительный огонь. Они ударили из минометов и артиллерийских орудий по своим бывшим траншеям и землянкам.

— Вперед! Всем — вперед! Не останавливаться под огнем, выходить из-под обстрела! — кричал лейтенант Буторин, уводя людей все дальше. А до спасительных горушек быстро не добраться: снег слишком глубокий. Словно опутанные веревками, ноги еле передвигались в его толще. Мало того, оказалось, что под снегом был лед! Два-три снаряда, упавших на этой снежной равнине, подняли вверх фонтаны воды вместе со льдом и осколками от самих снарядов.

С единственной гранатой и пистолетом бежал я рядом с командиром роты. Метрах в десяти от нас с ручным пулеметом на изготовку бежал, тяжело разгребая ногами снег, Филатов — здоровенный парень из соседнего взвода, сибиряк. За нами продвигались бойцы — человек десять-пятнадцать.

«Эх, жиденько нас осталось! — думал я, глядя на редевшие с каждой минутой ряды своих бойцов. — Что теперь предпримет ротный? Что будем делать дальше?»

И действительно, что можно еще сделать? Задачу свою мы выполнили, даже сделали чуть больше — вышли за третью линию траншей. На большее у нас уже нет сил. Нет связи с батальоном. А самое страшное, что уже совсем рассвело и наши бойцы сейчас на снегу отлично видны фашистам. Мы втроем почти подбежали к спасительной горке, когда неожиданно для всех нас вверху этой горки раскрылась черная широкая щель амбразуры и из нее обрушился страшный пулеметный огонь. Немцы поливали всю площадь заснеженного озерца огненными струями.

«Так это не просто горка, это огневая, хорошо замаскированная точка! Замаскированный дот! Вот поэтому наши разведчики его и не засекли: он никогда не действовал, будучи в глубине их обороны!» За какие-то считаные секунды на снежном пятачке живыми остались только трое: командир роты, пулеметчик Филатов и я, попавшие в мертвое пространство, — мы оказались прямо под амбразурой дота, продолжавшего изрыгать смертельный огонь.

Я попробовал подобраться к амбразуре сбоку, но не сумел сделать и двух шагов — покатился вниз. Дот был ледяной. Обойти же его с тыла — значит обнаружить себя и позволить расстрелять в упор.

«Что же придумать, как выбраться отсюда?» — думаю я и оглядываюсь на заснеженное поле. От яркого зимнего солнца режет глаза. А мы в этом мертвом пространстве… Вот оно четко определилось тенью, падающей от горки-дота. Вдруг там, где кончалась тень на снегу, выросли три фигуры-тени. Они все росли, росли, потом наконец остановились и расхохотались, стали что-то лопотать, жестикулируя. Как я понял, они радовались, глядя с высоты, как умирали наши солдаты на поле.

Стерпеть такого я не мог. Молча забрал из рук Филатова его ручной пулемет, отошел немного в сторону и увидел на гребне горки трех веселящихся офицеров. Они высокие, стоят в рядок, гогочут. Мои пальцы нажали на гашетку, и короткая очередь навечно успокоила весельчаков.

— Что же, ребята, будем пробираться к своим. По очереди. Филатов, прикрывай огнем пулемета! — принял решение лейтенант Буторин. — Давайте короткими, в разные стороны, не скучиваясь. Ну, двинули!

И он первым, петляя по снегу, пригибаясь пониже, двинулся к спасительной траншее. До нее всего метров шестьдесят, но сейчас они кажутся бесконечными. Побежал и залег Филатов, следом кинулся и я. Над головой и под ногами зачиркали пули — это сидящие в доте фашисты заметили нас. Филатов короткими очередями заставляет их на какое-то время замолчать. В это время делаем перебежки мы с лейтенантом.

«Нет, не добежать нам! А как же Филатов?» — думаю я и вижу, что Филатов тоже бежит. А из амбразуры снова полетели огненные струи. Лейтенант упал. Ранен или убит?

Посылаю к Буторину Филатова:

— Скорей к лейтенанту! Если он убит — вынеси, не оставляй. А мне давай пулемет — я прикрою. Ну, жми!

Я забрал у него пулемет и тут же открыл огонь по амбразуре. Их пулемет утих. Слежу за Филатовым: вот он подполз к лейтенанту, взвалил его на спину и пополз, разгребая снег руками, к траншее. Отстреливаясь, не даю поднять головы пулеметчику в доте.

Амбразура умолкла, кажется, совсем. Но радость моя была преждевременной: гитлеровцы открыли плотный минометный огонь по озерцу. Мишень — мы трое.

Мины рвутся совсем рядом, чавкают впереди, сбоку — и все около нас. Вдруг одна из них разорвалась… прямо на спине лейтенанта. Замерли оба. «Это все. Теперь моя очередь!» Я понимаю, что выбраться живым из этого ада невозможно. Только чудом, если только оно бывает. И все же я бегу, прикрывая голову диском пулемета. Бегу, петляя, стараясь уйти из зоны огня, — влево, вправо. А немцы, отсекают меня огнем от траншеи, до которой и осталось-то метров двадцать. Но попробуй пройди их! «Вот сейчас! Вот сейчас меня ранят! А куда?» Я еще торгуюсь. Я боюсь быть раненым и мучиться от боли, может быть, стать инвалидом. «Нет, голова у меня прикрыта диском. В ногу? Но тогда я вообще не доберусь до траншеи! Я не хочу, чтобы в ногу. Пусть лучше в руку! А в какую? Если в правую — как я буду кисть держать? Пусть лучше в левую!» И продолжаю настойчиво метаться из стороны в сторону от разрывов, подгоняющих меня. А мины рвутся, вздымая снежно-ледяные фонтаны, разбрасывая осколки металла и льда. Бегу в центре этих разрывов и успеваю заметить, что Филатов движется! «Жив Филатов! Ползи, дорогой! Может, и лейтенант еще жив?» — думаю я и вдруг получаю страшный удар по левой руке. «Какая же это сволочь меня ударила? Кто мог?» — соображаю я. Потом осознаю, что вокруг меня никого не было и быть не могло. «Так это меня ранило! В руку! В левую», — доходит до меня. Я на ходу глянул на руку: рукав ватника разодран в клочья около плеча, а в ладони стало тепло и сыро. «Разрывная пуля, похоже. Кто же это стреляет, когда немцев самих и не видно! Снайпер?»

Мне больно, рука повисла. Но я понимаю, что снайпера надо убрать: он не даст доползти Филатову. Ложусь в снег и изготавливаюсь к стрельбе из пулемета. Куда, в кого — я еще не вижу. Думаю, что это опять из амбразуры ведут огонь, — больше неоткуда! Прицеливаюсь, бью, но выстрела не слышу. Нажимаю еще и еще — результат тот же. «Патроны все! Конечно же, все. Сколько их может быть в одном диске?»

Превозмогая боль в руке, ползу к траншее. Пулемет, даже с пустым диском, я бросить не могу — оружие! Так с пулеметом в руке и сваливаюсь в траншею. Кто-то забирает его у меня, кто-то тонким узким ремешком перетягивает мне руку, останавливая кровь.