Сейчас этот разбитый трамвай у немцев, наверное, был ориентиром № 1… Я уже не раз бывал тут раньше, все мне здесь знакомо до мелочей.
Устраиваюсь поудобней в своей глубоко вырытой стрелковой ячейке — справа от трамвайной линии и чуть впереди вагона. Мой НП хорошо замаскирован со стороны противника, да и сверху, пожалуй, ничего не обнаружишь. Искусству маскировки наши бойцы давно уже научились, особенно мы, снайперы. Общеизвестно — беспечные, ленивые и неосторожные на фронте не выживают.
Я себя ленивым не считал. Еще в детстве — будь то в школе или дома — я приучил себя добросовестно и аккуратно выполнять порученное мне дело, даже если оно мне и не нравилось. Мать много работала, чтобы одеть и обуть меня, дать возможность нормально учиться. Она приходила поздно с работы, очень уставала, и я всегда помогал ей по хозяйству. Поэтому и в армии мне служилось легче, чем другим, не приспособленным к самообслуживанию. А уже на фронте я вполне сознательно не ленился поработать лопатой: это было просто необходимо для сохранения собственной жизни. К этому я приучал и своих учеников-снайперов.
…Прошло еще несколько томительных минут, и вот как-то нерешительно, осторожно, словно стесняясь того, что с его появлением снова затарахтят пулеметы и опять будут умирать люди, выглянуло солнце. Вот уже и совсем светло стало.
Я давно присматриваюсь к обороне противника. Вижу знакомые до мелочей холмики — это немецкие землянки. Около них нет-нет да и пройдет кто-нибудь, наклоняясь к земле. Пусть не беспокоятся сегодня, — не они меня сейчас интересуют. Я присматриваюсь к тылам: там, как сказали мне разведчики, где-то должен быть их штаб. Его-то и пытаюсь обнаружить. Раньше любой фашистский штаб было легко определить по линиям связи. Теперь немцы стали осторожней: стали тянуть провода по земле, зарывать их снегом.
Я жду тех, которые или бегают, или быстро ходят. Часа через два обнаружил и таких, а среди них два — три человека, которые, куда бы ни ходили и насколько бы ни отлучались, всегда возвращались к одной и той же землянке. Стал к ней приглядываться — она выделялась среди других и размером, и высотой. Сбоку вижу дверь — как в настоящих домах, большую. В сторону наших траншей — окно. Оно тоже широкое, но низкое. А главное, около землянки часовой туда-сюда ходит… «Похоже, это и есть их штаб-квартира!» — думаю я и окончательно переключаю сюда все свое внимание.
Прикинул — до нее примерно метров семьсот. Фигуры небольшие, но видны отчетливо: мой оптический прицел увеличивает их в четыре раза. Но расстояние на глаз — это одно, а проверить-то его надо! Устанавливаю прицел на семьсот метров и заряжаю винтовку пулей с трассирующим патроном. Кроме двери, никакого особенно приметного ориентира не нахожу. Выбираю момент, когда на переднем крае заговорили пулеметы, и под их шумок делаю единственный выстрел — пуля прочертила трассу прямо до порога двери. Все точно! Теперь только внести маленькую поправочку на барабанчике прицела — и можно ждать добычи. Видимость сегодня как по заказу!
И все-таки свой первый выстрел я сделал не по той землянке. Метрах в сорока от нее была другая. Ни окон, ни дверей, обращенных в мою сторону. Зато я увидел сразу трех гитлеровцев, вышедших из-за белого бугра землянки. Один из них был по пояс голым, а двое других — без шинелей, в мундирах. Тот, полуголый, подняв вверх руки, стал ходить туда-сюда. «Кому он там в плен сдается? А, скотина, зарядочкой заниматься вышел!» — догадался я. Двое остальных стали умываться снегом. Дождавшись момента, когда полуголый наконец-то остановился и стал приседать, сделал свой первый выстрел. Фашист присел и… повалился на снег, лег, вроде как загорать собрался, обрадовавшись яркому солнцу. Те двое продолжали тереть свои лица снегом. Потом один из них повернулся, посмотрел на лежавшего и что-то, видимо, сказал другому. Повернулся и тот. Оба постояли, посмотрели на раскинувшегося на снегу, потом подошли и стали его поднимать. А потом, поняв, в чем дело, начали растерянно озираться по сторонам, не соображая, откуда могла залететь пуля. На наши траншеи они даже и не посмотрели, видимо считая, что до них слишком далеко. Я не позволил им слишком долго раздумывать и продырявил того и другого.
«Неплохо для начала», — подумал я и снова зарядил винтовку. А три патрона из кармана аккуратно положил на полочку — для счета. И едва успел снова изготовиться к стрельбе, как увидел приближавшийся к штабной землянке мотоцикл с коляской.
Водитель лихо подкатил и как вкопанный остановился у самой двери. С заднего сиденья моментально соскочил длинный немец и стал помогать выбираться из коляски толстому гитлеровцу. Пока он услужливо выволакивал этого, видно, важного чина, я занялся водителем, он тут же как бы улегся отдохнуть на руль машины и больше не двигался. А длинный все тащил застрявшего в люльке толстяка наружу. Наконец тот вылез и стал топтаться на месте. Я сделал выстрел. Длинный тем временем повернулся к водителю мотоцикла, хотел ему, как я подумал, дать команду отъезжать, но, увидев того будто уснувшим за рулем, толкнул, однако, конечно, напрасно.
После моего третьего выстрела, взмахнув руками, завалился навзничь за мотоциклом и длинный.
«Так… Еще три патрончика положим!» И я выложил их из кармана на полочку. «Что будем делать дальше?» — разговаривал я сам с собой, возбужденный такой удачей. А события развивались с молниеносной быстротой. Не успел я перезарядить свою винтовку и снова изготовиться к стрельбе, как, привлеченные шумом мотоцикла, возможно кого-то ожидавшие, фашисты выскочили из землянки. Это были два офицера в мундирах с поблескивавшими на груди орденами, в фуражках с высоким верхом. Один из них бросился к тому гитлеровцу, который всего каких-то несколько минут назад сидел в люльке, а теперь лежал перед землянкой на снегу мертвым. Второй что-то кричал, вызывая помощь из земляки. Оттуда моментально выскочил третий офицер и тоже кинулся к убитому. Они начали поднимать его, пытаясь затащить в землянку. Первым я убил того, который распоряжался, — я так понял, что он был важней этих двух, тащивших толстяка. Следом за ним нашли свою смерть и остальные.
Азарт азартом, а рассудок все же мне подсказывал: «Хватит на сегодня! Нельзя бить с одного места так долго — засекут!» На какое-то время я прекращаю вести стрельбу, только продолжаю наблюдать за фашистами. Так или иначе, мне все равно не выбраться отсюда до наступления темноты.
Но не прошло и часа, как фашисты снова зашевелились. Начали короткими перебежками, от землянки к землянке, приближаться к штабу и мотоциклу… И не вытерпело мое сердце: я снова открыл стрельбу по этим бандитам. Вот упал один, за ним и другой замер. Остальные разбежались — как ветром всех сдуло! Попробовал поджечь мотоцикл — получилось! Два бронебойно-зажигательных патрона, попав в бензобак, сделали свое дело.
«Одиннадцать за день! Нет, брат, такой рекорд тебе даром не пройдет!» И, вспомнив, как сам учил осторожности молодых бойцов, будущих снайперов, бросаю не только стрельбу, но и наблюдение за противником. Присаживаюсь в своем глубоком окопчике. В нем тесно, и к тому же страшно хочется пить. Захотелось немного и поспать — видно, сказалось нервное перенапряжение. «Что ж, немного можно расслабиться». Но не успел я закрыть глаза, как мимо просвистел снаряд и разорвался где-то рядом. Мгновенно вскочив, я выглянул из окопа и увидел метрах в трехстах от себя осыпающиеся с высоты огромные комья земли.
«Ого! Тяжеленьким швыряются! Это, похоже, дальнобойная работает — выстрела почти не слышно!» Я радуюсь, что вражеские артиллеристы бьют плохо — сделали огромный, километров в пять, недолет. Радуюсь тому, что снаряд разорвался не в Ленинграде, а на пустом поле, пусть даже и около наших траншей.
Через несколько минут я снова услышал свист летевшего снаряда. Он нарастал. Разрыв его заставил меня пригнуться пониже в своей ячейке. Этот снаряд упал уже метрах в ста от меня и ближе к трамваю. За разрывом я не услышал третьего разрыва, лишь почувствовал, как ходуном заходила земля у меня под ногами, — это где-то рядом разорвался третий снаряд.
