Тройное самоубийство — из рук вон выходящий случай! За многие годы своего заключения я помню лишь два-три самоубийства. Любовь к жизни обычно торжествовала над всеми мучениями, лишениями, издевательствами.

На участок пришел новый горный мастер, Емельянов. Он сперва произвел на нас хорошее впечатление: лицо волевое, хорошая выправка, в которой угадывался бывший военный. Но скоро выяснилось, что в горном деле он профан и к тому же груб и самонадеян. С нами Емельянов еще сдерживался, но забойщикам хамил и постоянно угрожал «заявить» в лагере. Очень уж он напоминал пресловутого Дубкова, но тот был по крайней мере грамотным горняком! Титов тоже недолюбливал нового мастера, но не мог что-либо предпринять против него, потому что Емельянова, как скоро узнали, прислали к нам для «наведения порядка», сочтя, что зеки на передовом участке чересчур зазнались.

Раньше Емельянов работал в кадрах управления в Сеймчане и в чем-то там провинился. Свое настоящее лицо он показал, когда его «выбрали» парторгом. Доносы, наказания, переводы в штрафную, снятия зачетов стали каждодневным явлением. Хуже всего было упрямство, с которым Емельянов давал безграмотные распоряжения, а ослушаться его ребята боялись.

Весенним утром к нам пришел Брауне. Взглянув на вычерченный мною разрез, главный инженер подпоясался ремнем с аккумулятором и сказал:

— Пойдем на шестую, посмотрим новую рассечку. Пройдя весь участок, мы вышли в карьер и остановились под отвесной стеной.

— Почему у вас задраны все штреки?[150] Раньше этого не было! — возмутился Брауне. — Увидит горный округ, оштрафует!

— Раньше я следил за уклоном, Виктор Андреевич, теперь Емельянов у нас. Сколько раз говорил ему, а он: «Ты мне не указывай, сам знаю!» Ничего не поделаешь, он парторг, а я во! — Я хлопнул себя по спине, где на бушлате красовался мой номер. — Вы бы ему сами сказали!

— И не подумаю! Если это будет продолжаться, пиши мне рапорт, так и так, мол, несмотря на предупреждения, горный мастер и так далее. И передашь через начальника. Я его премии лишу! Ему незачем знать, кто писал. Ты маркшейдер и должен отвечать за уклон!

В ближайшие недели я написал два таких рапорта в управление прииска, а в конце месяца Емельянова лишили премии. Мы тогда работали особенно хорошо, и весь горнадзор получил по два оклада — кроме Емельянова! Он был вне себя от злости. Все знали, как он жаден, и кое-кто из вольных не преминул еще его поддразнить. С первого дня Емельянов питался, как это ни парадоксально, из нашей кухни! Мы получали обед на всю контору, и бывало, тот или иной вольный горняк, не успев захватить еду из дома, присоединялся к нам, но он потом всегда приносил свое угощение. Емельянов же приспособился постоянно обедать с нами, никогда ничего не приносил и курил наш табак. Намеки вольных на неприличие такого поведения пропускал мимо ушей. Он нахально подходил к сейфу, который служил у нас кладовой, и брал оттуда сухари, селедку, даже масло. Скоро мы перестали класть туда ценные припасы, оставили одни сухари.

— Смотри в оба, — сказал мне однажды взрывник Костя. — Вчера в итээровском общежитии Титов по пьянке сболтнул, по чьей вине Емельянов остался без премии. Как бы этот скот тебе не нагадил — берегись!

Я не особенно беспокоился: при нем мы ничего такого не говорили… Однако все же просчитался.

В лагере произошла смена властей: Никитина, теперь уже капитана, перевели начальником в другое отделение. На его место назначили майора Кочетова, болезненного, бледного и очень спокойного человека, он почти не вмешивался в мелкие заботы лагеря — полная противоположность энергичному, сообразительному Буквально. Вся власть перешла в руки начальника режима и опера.

Утром, когда вернулась ночная смена, ко мне подошел казах Кадыр, худой, жилистый сварщик, и предупредил:

— Убирай в конторе все, что тебе может навредить! Сапач (начальник смены) пришел в ночь с партсобрания, говорит, выступал Емельянов, ругал Титова, в конторе, мол, одни власовцы да еще фриц, который имеет доступ ко всем документам и шпионит. Главный маркшейдер с ним спорил, что ты, мол, не первый год на участке и ничего плохого про тебя не знает, и если что-нибудь подозрительное, то нужны факты. А Емельянов: нечего обсуждать, я уже заявил куда следует, вчера рапорт в лагерь написал. Ясно, из-за премии. Смотри, Петро, не попадись!

Контора была еще пуста, когда мы пришли. Титов опаздывал, как обычно, мастера отправились в штольни. Я рассказал своим товарищам о случившемся, и мы за несколько минут навели основательный порядок. И очень вовремя: через полчаса явился Обжираускас с двумя надзирателями. Я сидел за своим столом и усердно смазывал рулетку вазелином, остальные писали.

— Покажи свой стол, — скомандовал кум. Я открыл ящик, показал ему отвертку и тряпку для смазки теодолита.

— А где твои планы?

— Какие планы? Ничего у меня нет, гражданин начальник. Разрезы вот, на стене.

Обжираускас подошел к сейфу:

— Ключ!

— Он открыт, гражданин начальник, — сказал Степан Федотов. В сейфе лежали пачки нарядов, нормативки и линейки.

— Успели все затырить, — прогнусавил Перебейнос, рывшийся в корзине для бумаг. — Ага, а это что?

— Миллиметровка, гражданин начальник.

— «С фабрики передали, пусть лучше сортируют, предупреди Дегалюка», — прочитал кум. — Это кто написал?

— Мастер из ночной смены Сапач, гражданин начальник!

— Где у вас продукты, куда подевали сухари?

— Нет у нас никаких сухарей, — сказал Федотов. — Вчера кто-то из вольных забыл тут хлеб, мы его утром отдали ребятам.

— Пойдем в кузню искать, — сказал опер. — А вам я еще покажу!

— Наверно, Емельянов донес, что мы сухари сушим, еще попытку к побегу пришьют… Ну и сволочь, зря ты, Дьяченко, его кормил!

— Больше он селедки не получит, — пробасил новый помощник бухгалтера, уроженец Гуляй-Поля. — И Ваську-хохла (нашего повара) надо предупредить, чтобы ему сушек больше не давал, а то, говорят, повадился на кухню, хапает прямо из сетки за печкой!.. Ну, пес!

На следующий день нарядчик перед разводом сказал мне:

— Тебя списали с маркотдела, но пойдешь к Бойко, ему замерщик нужен. Процентов у него хватает, как оформлять сам знаешь! Я уже договорился.

Два дня все шло по-старому, с той лишь разницей, что я числился у Бойко и выходил вместе с его бригадой. Но на третий день меня перевели на нижний участок.

— Опер запретил пускать тебя наверх, — объяснил нарядчик.

Все лето я работал на промприборе. Здесь никакими привилегиями не пользовался, но бригада была хорошая, план мы выполняли и голода не испытывали. Работали, как всегда, по двенадцать часов, но никакого сравнения с тем, что приходилось терпеть на приборах несколько лет назад! Мы не знали тачек, никто нас не бил, не подгонял, оловоносные «пески» подталкивал в бункер бульдозер, мы же главным образом обслуживали механизмы. За ними, конечно, надо было поспевать, но при нормальном питании это не выматывало силы. Каждую декаду нам меняли смену — переводили в ночную или дневную. Наш бригадир, высоченный Миша Зайцев, никого не допекал.

Однажды я случайно встретил в поселке Титова, по старой памяти поинтересовался делами на участке и спросил, почему меня списали оттуда.

— Ты думаешь, я списал? — возмутился Титов. — При тебе лишних объемов никогда не было, а вот вчера на контрольном замере скандал, пришлось сто кубов снимать! Сам опер тебя убрал, Емельянов ему донос написал про сухари и еще чего-то. Даже кум понял, что чушь, лично мне он сказал: «Уберу, — говорит, — чтобы не было шума. Коли поступила жалоба, надо реагировать».

Лето выдалось теплое, дождей мало — нам повезло, ибо за исключением моториста и бункеровщика все работали под открытым небом. Обжираускас исчез, его место занял грузный капитан Томилин, спокойный блондин средних лет, который в основном заботился о том, чтобы в кино не показывали ножей, драк и прочих вредных для дисциплины сцен. В остальном он нас не особенно притеснял.