Вагонетка визжит на рельсах, в глубине штольни стучит пневматический молоток беспрерывной автоматной очередью. Шестнадцать глухих ударов — взорвали еще один забой. В воздухе щиплет газом, забойщики лопатами наваливают породу в вагонетку. И так изо дня в день. Из узкого бункера отсортированная руда летит в самосвал, потом бремсберг, потом еще машина, обогатительная фабрика… Время идет. Однажды Бергер появляется в хромовых сапогах, куртке и белой меховой шапке. Возле вахты пожимает нам руки… Его бригаду принимает Гриша Мартиросян.

Утром, после разнарядки, Титов объявляет:

— Сегодня смотрите в оба, чтобы все было на мази: приехал «черный генерал» из Хабаровска, вы его знаете— Соломахин! Инспектор горного округа, проверяет технику безопасности. Вчера он ужинал у начальника прииска и на спор обещал влепить мне штраф, не заходя в штольни!

Мы хохочем: это похоже на правду, от Соломахина можно ожидать всякое!

— Помнишь, Боря, как он тебе конфеты носил, а нам курево?

— Еще бы! Посмотрим, как будет он теперь командовать Ниной Осиповной! Помнишь: «Все сделаем, только не мешайте работать»?

Соломахин появился перед обедом. На нем была черная форма горного директора. Но приветствовал он нас так же дружески, как и тогда, когда был начальником участка. Вместе с ним пришли молодой горный инженер с важным портфелем под мышкой и красивая Нина Осиповна в своей обычной зеленой спецовке.

— Ну, как жизнь, Антонян? Все маркшейдеришь, Петер? А где Бергер, освободился? Да, толковый был бригадир, ничего не скажешь! Давайте покурим! — Он сел на свое старое место у окна, угостил нас папиросами, Антоняну вынул кулек конфет. Мы переглянулись.

— Не забыли, гражданин начальник?

— Как это забыть? Хороших работников всегда помню. Когда освободишься, Борис, приезжай ко мне, устрою!

— Нас к вам не пустят, Александр Иванович…

— Да. Понимаю… Ну как, Титов, выписать тебе квитанцию на штраф, чтобы не терять времени? Вчера поспорил… Или шампанское принесешь?

— Нет, Александр Иванович, пятьсот эр, конечно, для меня пустяк, но у нас все в ажуре. Нарушений нет, пойдемте пройдемся по штольням!

Соломахин сосредоточенно затянулся дымом, хитро улыбнулся и посмотрел на нас. Вдруг заметил у дверей инструментальщика Шваля, который, наверно, хотел взглянуть на старого знакомого.

— Шваль, покажи верстак!

— Там под низом нет больше аммонала, как раньше, гражданин начальник! Даже в кузне нет!

— Вот видите, — начал было Титов, но «черный генерал» прервал его:

— Тогда, Титов, покажи свой проект!

Титов повернулся ко мне:

— Покажи, Петро!

Я полез в ящик стола.

— Не надо, Петер, это не проект, а выкопировка. Гони настоящий, Титов, оригинал, с подписью Браунса! — И Соломахин засмеялся.

Титов бросил взгляд на маленький сейф в углу:

— Александр Иванович, нам негде его хранить, сейф, сами знаете, без ключа, мы в нем еду держим. Проект внизу лежит, в управлении…

— Так я и думал! Как это ты работаешь без проекта? Я-то всегда носил его в кармане.

Мы засмеялись, вспомнив его огромный внутренний карман.

— Смеяться нечего, Титов, без проекта работать не положено! Выпиши ему штраф, Левинзон, пятьсот.

Инженер с портфелем услужливо вынул бланк и стал писать.

— На, держи мандат! И ходить в штольни не надо. Когда работал здесь, не ходил, а теперь подавно…

Вечером Перун сказал:

— Вернулся Сучко, пойдемте послушаем, что он рассказывает.

Сучко до войны был председателем сельсовета где-то на Украине, в партию вступил двадцатого июня 1941 года, через два дня его мобилизовали. Он очень быстро попал в плен, но когда их гнали по Украине, бежал и вернулся в свою деревню. Там работал при немцах, после освобождения воевал в Красной Армии и решил, что его, как пленного, никто уже не помнит. Однако на него донесли, судили и послали в штрафную роту. После первого ранения перевели в обычное подразделение, считалось, что вину он «отмыл своей кровью». После войны арестовали односельчанина-полицая, который на следствии указал на Сучко, полагая, что тот давно погиб. Его еще раз судили и дали «полную катушку». Работал Сучко на обогатительной фабрике, считался среди зеков подозрительным (если человек ведет себя осторожно, не так легко в лагерных условиях доказать, что тот или иной сексот), и вдруг год назад его увезли!

Сейчас он сидел в фабричной секции и курил длинную самокрутку. Мы вежливо приветствовали его, спросили о том о сем и скоро услышали одиссею незадачливого председателя.

— Повезли меня отсюда одного в Магадан, прямо на пересылку, оттуда в дом Васькова, — начал он свой рассказ. — Никто мне ничего не объяснил, да, наверно, псы сами не знали, в чем дело. Посадили в одиночку, держали месяц, никуда не выпускали, даже в баню. Потом вдруг позвали в спецчасть, проверили данные и — наручники! Еще трое таких было, убили на Индигирке надзирателя, но судить их повезли в Иркутск, там тоже что-то натворили. Я, понятно, сдрейфил, когда попал в эту компанию. Посадили нас в ворон и увезли на тринадцатый километр, оттуда самолетом в Хабаровск. Там нас разделили, я просидел почти два месяца во внутренней тюрьме. Как было?.. Известное дело, шестьсот грамм и приварок не приведи господь, но работы никакой. Потом этапом до Читы и месяц в изоляторе. — Он неторопливо достал спички и зажег потухшую самокрутку.

Это был худой высокий старик, по крайней мере на вид, исполнилось ему только сорок с небольшим, но коротко остриженные волосы и многодневная щетина были совершенно седыми. Энергичный подбородок и тонкий орлиный нос делали его очень похожим на Шерлока Холмса, каким мы его когда-то себе представляли. Говорил он по-русски чисто, без украинского акцента.

— Таким макаром возили меня почти полгода, сидел я в Омске, зачем-то повезли в Ашхабад, потом опять в Омск, в Свердловске был, в Куйбышеве… Везде или совсем отдельно, или со следственными, раза два попал на общий этап. Из Свердловска по ошибке отправили на восток, но в Новосибирске разобрались и вернули опять в Свердловск. Наконец очутился в Полтаве.

Никуда меня не вызывали, не допрашивали. В Полтаве лопнуло мое терпение, я попросился на прием к начальнику тюрьмы. Рассказал ему все и спросил, в чем дело? А он мне: «Ждите — узнаете. И если еще станете меня беспокоить, посажу в карцер».

Скоро я понял, почему меня таскали по всему Союзу. Сижу в камере. Вдруг открывается дверь: надзиратель и еще один человек. Одет так себе, не хорошо и не плохо, даже не скажешь, заключенный или нет — на голове шапка, не видно волос. Смотрит на меня долго и внимательно: «Нет! Это не он». И все! Через неделю меня обратно на этап, в общем вагоне, через три дня перевели в столыпинский. Так, этапами, пересылками, довезли до Ванино, оттуда в Магадан. Из пересылки послали работать в город на стройку и снова месяц никуда. После я попал на завод в Оротукан. Там заболел дизентерией, отвезли на Левый Берег. Выздоровел — и вот опять здесь.

— А что ты думаешь насчет… того?

— Скорее всего искали его по фотокарточкам и меня заподозрили, бывает же сходство. Устроили очную ставку. Хорошо, что снова не спутали!

— Все равно, так и так — четвертак, — заметил Перун.

— Ну нет, опять переследствие, суд за здорово живешь! Как-никак пятерку уже отсидел, да еще зачеты — все ближе к звонку! На Левом слыхали, что было, когда разгоняли берлаговцев?

— А что? У меня на Левом ребята знакомые.

— Там, ты помнишь, берлаговские фельдшеры работали. Ну, пришел приказ всех разогнать, будь это сам академик Павлов. Начали их расшуровывать по берлагам. И трое, когда узнали, что их отправят на «Холодный», взяли да отравились!

— Насмерть?

— А то как! Закрыли себя на ключ в процедурной, выпили спирт и нажрались веронала! Нашли их утром. Ну и шуму было!

— Фамилии не помнишь?

— Двоих я знал, один лечил меня, литовец здоровенный такой, очкарик, Юзеф. Второй лысый, эстонец Хекк. Он и фельдшером не был, его свои в больнице натаскали… Хекка любили, он был очень аккуратный, внимательный, а после смерти выяснилось, что работал в СД и концлагере под Тарту… Третьего, русского, не знаю, этот, кажется, был настоящий врач… Идиоты — испугались этапа!