Сейчас все пишут книжки. Особенно дамы. Донцова, Робски, Ксения Собчак, мадам Вильмонт. Несть им числа. Пробовал я эти блюда, приготовленные дамскими руками. Ужас, конечно. Но не — ужас, ужас! Съедобно. Во всяком случае, съедобнее, чем кулинарные произведения некоторых маститых писателей, лауреатов всяких буккеров-шмукеров.

Лев Толстой про такую литературу говорил: «Это как жила в мясе: пожуешь, пожуешь и выплюнешь».

Про Сорокина уж и не упоминаю. Одна девица легкомысленного поведения на вопрос: «Читает ли она Сорокина?», — ответила: «Да вы что?! Я такие слова в рот не беру».

Есть еще книжки, сочиненные политиками. Я говорю «сочиненные», потому что девиз всех этих книжек один: ни слова правды! Бывает, человек только-только влез в высокое правительственное кресло, и уже бац! — мемуар.

Ельцин, например, в те редкие минуты, которые выдавались у него в перерывах между государственной деятельностью и беспробудным пьянством, успел сочинить два толстенных фолианта.

Наш замечательный писатель и большой остроумец Юрий Поляков обозначил этот жанр так: «Мемуары быстрого реагирования». Секрет стряпанья таких мемуаров прост, как табурет. Сажаешь напротив себя «литературного негра» с диктофоном, делаешь вдохновенное лицо… и понеслась птица-тройка! За обеденный перерыв можно столько насочинить!..

Книжка, которую вы держите в руках, не надиктована и не сочинена — вымысла здесь ни на каплю. Она и не автобиографична. Какая у меня биография… Я не воевал, не сидел в сталинских лагерях, не покорял Джомолунгму, не был героем труда.

50 лет в искусстве и двадцать — в политике, казалось бы, есть о чем рассказать. Но она не об искусстве и не о политике. Чем больше я узнаю об искусстве, тем яснее осознаю, что ничего не понимаю в нем. Чего уж говорить о политике! Это такая загадочная и загаженная сторона… Я не сталкер, чтобы водить туда читателей на экскурсии.

Тем не менее книжка написана, о чем она?

Читая воспоминания великого мастера кинематографа Федерико Феллини, я наткнулся на такое его откровение: «Режиссер часто не понимает, о чем его фильм. То есть понимает, но интуитивно, сердцем, а словами выразить не может…»

То же самое можно сказать и про эту книгу: не понимаю, о чем? В основном-то, конечно, о людях. И в основном об известных. Можно было бы определить так: неизвестное об известных .

Но, разумеется, не только об этом. Есть и «известное про неизвестных», есть и наблюдения, которые кому-то могут показаться интересными, есть размышления, которые кому-то покажутся наивными, есть и просто «ни о чем»…

Словом, полистайте, потом расскажете автору — о чем его книга.

P.S. Почему же книжка называется «Черная кошка»? А почему бы — нет? Она и о кошках тоже. О кошках, собаках, попугаях, даже о львах. «Черная кошка» — фирменный знак фильма «Место встречи изменить нельзя». Я сам придумал эту милую кошечку и сам рисовал ее углем на стене. И фильм хотел так назвать — «Черная кошка».

Не позволили. Так пусть будет хотя бы книжка.

Мне довелось жить в трех эпохах. В сталинской России, в хрущевско-брежневской и в нынешней, криминальной стране.

Когда умер Сталин, я плакал. Плакала мама, у которой усатый вождь отнял мужа, плакала бабушка, прожившая при Сталине совсем не сладкую жизнь. Плакал весь народ, кроме тех, конечно, кто понимал, что происходит в стране. Но они в основном жили в столицах и были приближены к высшей иерархии, или имели косвенное к ней отношение, как одна наша знакомая, отсидевшая десятку за то, что служила домработницей в семье Пятакова.

Плакали, правда, уже от радости — целые народы, по которым прошел сталинский каток — чеченцы, ингуши, балкарцы, карачаевцы, калмыки, крымские татары… Ну и, понятно, взревели от счастья два миллиона зэков, сидевшие в лагерях — настоящие герои сталинских «пятилеток», построившие Днепрогэс и Беломорканал, Норильскникель и Джезказганские рудники, добывавшие стране руду, нефть, золото, серебро и вольфрам, «ковавшие Победу».

5 марта 1953 года мой друг, Вадим Туманов, шел в колонне колымских зэков — на работы. Сзади кто-то шепнул ему:

— Вадим, слыхал: Ус хвост отбросил!

Через минуту вся колонна заключенных бушевала от радости. Конвоиры стали стрелять поверх голов.

Были, были люди, кто понимал. Но 250 миллионов не понимали!

В 1949 году я обманул райком комсомола, прибавил себе год возраста, чтобы скорее стать комсомольцем. Хотелось быть похожим на Олега Кошевого и Сережку Тюленева.

В 1956 году пошли слухи, что Хрущев прочел на съезде закрытый доклад о культе личности Сталина. Вскоре его содержание стало известно не только партийцам, но и всему населению.

С этого года и началась для меня новая эпоха. Эпоха прозрения.

Взрослея, я многое узнавал и о себе, и о своей стране. В истории моей семьи (как, впрочем, и в истории каждой семьи), как в зеркале, отразилась история страны. Прадед мой Трофим Васильевич — кузнец. Дед Афанасий Трофимович — сельский учитель. На десятый год советской власти его лишили избирательных прав. За что? Хоть и сельская, но интеллигенция — ненадежный народ!

Он стал «лишенцем». Для того чтобы его не сослали, он уехал работать туда, куда ссылали — в город Соликамск. Там были десятки концентрационных лагерей.

Мой будущий отец как раз там и сидел. Он был донской казак. Но в Соликамске он не задержался. Отсидел положенный срок, вышел, познакомился с моей мамой, «родил» сестру и меня и загремел дальше, уже в Сибирь.

Как всякий живой человек, я врал много — друзьям, товарищам, всевозможному начальству, своим близким. Но с высокой трибуны или в своих фильмах — не врал никогда. Легко ли было, существуя в искусстве, в идеологическом, так сказать, ведомстве, не погрешить против совести? Соблазн был велик: быть обласканным начальством, угодить самому Суслову… За этим следовали внеочередные звания, государственные премии, цацки на грудь, комфортные условия жизни, соблазнительные поездки за рубеж…

Я снимал в те времена безыдейщину (на Их взгляд): «Робинзона Крузо», «Тома Сойера», «Детей капитана Гранта»… Сейчас — когда свобода слова, когда говори что хочешь — я и сейчас снял бы эти фильмы точно так же. Была однажды возможность согрешить, пойти против своей совести. Когда я работал над фильмом «Место встречи изменить нельзя». Это ведь не столько детектив, сколько социальный фильм. Соврать или умолчать можно было… Но мы сумели удержаться. «Место встречи» хоть и со скрипом, но появилось на голубых экранах.

Поэтому фильм и живет так долго — три десятилетия. Вот сейчас, когда я пишу эти строки, в соседней комнате, где работает телевизор, показывают — в тысячный раз! — «Место встречи изменить нельзя», все пять серий — нонстоп.

Наступил апрель 85-го. Выступил Горбачев, объявил о революции сверху — о перестройке. Призвал каждого гражданина лично участвовать в судьбе отечества.

Я с головой бросился в омут общественной жизни, в политику. Моя гражданская позиция не могла не отразиться в моих фильмах.

Так что это уже третья на моей памяти Россия. В ней я и живу, и работаю по сей день. 

Отца у меня не было. Все разговоры об отце в семье пресекались. Став взрослым, понял: мама не хотела портить детям биографию, хотела, чтобы они получили высшее образование. У самой была жизнь — тяжелее не придумаешь, так хоть дети…

Вспоминаю: когда бабка сердилась на меня, ворчала:

— У-у, арестант! Вылитый отец…

«Ага, значит, отец был арестантом…» Спросить некого — и мама, и бабушка, и дедушка умерли к тому времени. Попросил сестру написать в Ростов (о том, что он был донской казак, мы знали).