Однажды я производил испытания самолета в Баффало. Меня пригласили туда как эксперта, как человека, блестяще знающего свое дело.

Я взлетел и стал сильно раскачивать самолет с крыла на крыло. Я проделывал это на разных скоростях и все время внимательно следил за элеронами. Мне нужно было прежде всего выяснить, не наблюдается ли у них тенденция вибрировать при большом угле атаки. Потом я стал дергать ручку вперед и назад, чтобы посмотреть, как будут вести себя элероны, если я введу самолет в большой угол атаки этим новым способом.

Спустя некоторое время я сделал перерыв в своих наблюдениях и огляделся, ища глазами аэродром. Его нигде не было видно! Я совсем забыл, что летаю на скоростном самолете и могу в очень короткое время сильно отдалиться от аэродрома. К тому же местность была мне незнакома, а карту я с собой не взял. Эх, ну что мне стоило перед взлетом приколоть к стенке кабины карту!

Я знал, что аэродром расположен где-то западнее города. Мне казалось, что он на север от меня. Но на каком расстоянии — я не знал. Я не мог даже вспомнить, совсем ли он близко от города или отстоит далеко от него. Помнилось, что довольно далеко, но насколько именно — я не знал. Ах, почему я во-время не вспомнил о карте! Почему я хотя бы не держался вблизи аэродрома! Почему вообще хорошие мысли являются всегда так поздно!

Меня охватил панический страх. Я, высококвалифицированный летчик-испытатель, заблудился над аэродромом. Можно ли выдумать положение глупее?

Теперь надо кружить в беспорядочных поисках аэродрома, и, возможно, я не успею найти его, прежде чем придется итти на посадку из-за погоды, неважной, кстати сказать, и грозившей еще ухудшиться, или же у меня выйдет весь бензин. Что если я буду вынужден сесть на чужом поле, на каком-нибудь пастбище, например, да еще сломаю при посадке машину? Что мне тогда сказать в свое оправдание?

Я решил летать взад-вперед, с севера на юг и обратно, делая концы по десять-пятнадцать миль, и начать достаточно далеко от города, чтобы, постепенно приближаясь к нему, не пропустить аэродром. В этом будет, по крайней мере, какая-то система.

Я нашел аэродром после того как сделал три таких конца. Но как я вспотел! И как внимательно я потом следил за этим проклятым аэродромом!

Дик Блайт — это ходячая коллекция авиационных преданий.

Я как-то наткнулся на Дика в ресторане на аэродроме Рузвельта, и он рассказал мне следующую историю про Дина Смита. Смит — один из самых старых почтовых летчиков. Он начал возить на самолетах почту давно, сейчас же после войны, когда это было еще в новинку. Это тощий, добродушный парень шести футов и двух дюймов ростом, который никогда не любил распространяться о своей летной работе.

Дик встретил его, когда он только что вернулся из Аллегенских гор, где потерпел очередную аварию. Это было очень давно, аэродром Рузвельта назывался тогда аэродромом Кэртиса, и почту отправляли оттуда, а не из Ньюарка, как теперь.

В момент встречи Дик засовывал свои длинные ноги в кабину самолета DH, готовясь опять везти ночную почту.

— Где это ты пропадал? — приветствовал его Дик.

— О, — сказал Дик, — я прошлой ночью попал в чертовскую переделку. Только что вернулся.

— А что с тобой случилось? — спросил Дик. — Да вот, налипла на меня в темноте целая груда льда. Машина стала терять высоту, я подбавил ей газу. Она продолжала терять высоту, я подбавил ей еще газу. Она все свое, я дал ей полный газ. Она валилась прямо на деревья. Я уже сделал все, что мог, но удержать ее был не в силах. Тогда я сказал: — Ну-ка, господи, выручай теперь ты, — и отпустил ручку, и воздел руки к небу.

— Ну, дело для него оказалось, наверно, трудное, потому что он угробил-таки мою машину. Швырнул ее на горный хребет, знаешь, последний, уже у самого Бэлфонта.

Покойная Лиа де Путти, немецкая киноактриса, сказала мне однажды необычайно милый комплимент.

Она занимала переднее место в двухместной пассажирской кабине самолета «Локхид Сириус». За ней, в открытой пилотской рубке, сидел владелец самолета. А я сидел за ним, в задней кабинке.

Он непременно, несмотря на мои уговоры, захотел лететь в передней пилотской кабине. В конце концов, он ведь был хозяином самолета, а я — всего лишь наемным летчиком, к тому же в задней кабине имелось второе управление.

Над Уайтхоллом, штат Нью-Йорк, мотор сдох, потому что в одном из шести баков кончился бензин. Мы пошли книзу, и я стал перекрикиваться с владельцем самолета, стараясь объяснить ему, как переключить питание мотора на один из других пяти баков. Система клапанов для подачи бензина была сложная, и я никак не мог растолковать ему, что нужно делать, и сам не мог дотянуться до клапанов.

Наконец, я крикнул:

— Вы пробуйте еще. А я иду на посадку, — и высунул голову из кабины, чтобы оглядеться.

Мы уже сильно спустились. Я выбрал небольшое вспаханное поле — единственную мало-мальски подходящую площадку в этой гористой местности — и стал курс на него.

Уже делая последний круг, я заметил, что над краем поля тянутся провода высокого напряжения. Выбирать другую площадку было поздно. Пролететь над проводами я не мог — поле было слишком маленькое. Чтобы пройти под проводами, нужно было нырнуть в просвет между деревьями.

Я накренил самолет и резко повернул его. Справа и слева мелькнули деревья, и машина коснулась земли. Провода сверкнули у меня над головой. Я пустил в ход тормоза, и на мягкой земле наш быстроходный самолет очень скоро остановился. Стоило нам прокатить еще пятьдесят футов, и мы врезались бы в крутую насыпь, огибавшую дальнюю сторону поля.

Я вылез из рубки и пошел вперед, чтобы помочь Лии сойти на землю. Она уже выходила из кабины, обмахиваясь платочком. Она говорила с немецким акцентом.

— Ах, Шимми, — сказала она, — я все время молилась богу. Но спасибо вам, Шимми, спасибо.

Джонни Вагнер пришел ко мне держать экзамен на диплом транспортного летчика. Я был в то время инструктором Департамента торговли. Джонни знал, что я — строгий экзаменатор. В его представлении я был, собственно, гораздо строже, чем на самом деле.

Я знал Джонни, и он мне очень нравился. Он обожал летное дело и много поработал, чтобы иметь возможность учиться летать. Он убирал самолеты в ангары и выкатывал их на аэродром, мыл их, работал ночным сторожем и рассыльным, любым способом зарабатывал деньги, лишь бы было чем заплатить за учение. Но я понятия не имел, как он летает. В конце концов, можно быть чудесным малым и ни к чорту негодным летчиком, а назначение экзамена — определить, безопасно ли доверить человеку перевозку пассажиров.

Через три минуты после того как Джонни сел в самолет, мне уже стало ясно, как он летает. Но все же я довел экзамен до конца. Когда дело дошло до крутых виражей, я велел ему делать их еще круче. Ему явно не хотелось исполнять мое приказание, и я отнял у него управление, чтобы показать ему, как это делается. Я сейчас же понял, почему он заупрямился. Дело было в самом самолете. У него была тенденция скользить при крутых виражах. Но я хотел посмотреть, как Джонни с этим справится, и повторил приказание. Джонни попробовал и сейчас же вошел в штопор. Он сделал штопор непреднамеренно — непростительный грех во время летного экзамена.

Я потянулся было к управлению, но потом раздумал. Когда Джонни вышел из штопора, я велел ему итти на посадку.

Он вылез из самолета, и лицо у него было длинное, как кочерга. Он не мог даже говорить, так много значил для него этот экзамен. Я помолчал немного, потом сделал сердитое лицо, резко сказал: — Ну-с… — и переждал немного. Бедный мальчик готовился к самому худшему. Это было написано у него на лице.