Сначала он ничего не говорил. Он сидел на соседней кровати, мял в руках фуражку и глядел в пол. Наконец, он сказал:

— Когда ваш парашют раскрылся, я упал.

Я представил себе, как он со всех ног бежит по аэродрому, видит, как я падаю, затягивая прыжок, и спотыкается в ту самую минуту, когда мой парашют раскрылся.

— Что ж вы не глядели под ноги? — поддразнил я его.

Он все смотрел в пол, мял фуражку, и на лице его ничего нельзя было прочесть.

— Я никуда не бежал, — сказал он.

Разговор получался мало вразумительный.

— Так вы же говорите, что когда мой парашют раскрылся, вы упали? — спросил я.

— Да, — ответил он, словно обращаясь к полу. Он пребывал в каком-то трансе.

— Ну как же, — сказал я в недоумении, — значит, вы бежали по полю и смотрели на меня. А потом, наверно, споткнулись и упали.

— Нет, — сказал он как во сне. — Я ни обо что не споткнулся. Я просто стоял и смотрел вверх, на вас.

Я начал злиться.

— Так почему же, к чорту, вы упали? — спросил я.

— Ноги подкосились, — ответил он.

Однажды я летел в качестве пассажира на одной из наших авиалиний; мне нужно было попасть в Уичиту, чтобы сдать там проданный самолет. Вместе со мной летел Уилл Роджерс[5].

Во время посадки в Коломбосе мне удалось втянуть Роджерса в разговор. Меня всегда занимал вопрос, — так же ли он говорит в жизни, как на сцене и по радио, и умышленно или нет он делает столько ошибок, когда пишет. Он говорил со мной точно так же, как на сцене и по радио, и делал в разговоре не меньше ошибок, чем в своих статьях. Я решил, что если все это игра, то он, пожалуй, перебарщивает.

Я заметил, что некоторые движения он делает с большим усилием. Его точно немного скрючило. Я спросил его, что это с ним. Он сказал, что перед отъездом из Калифорнии упал с лошади и сломал несколько ребер. Мне это показалось странным, — я всегда думал, что он хорошо ездит верхом. Я так и сказал ему, и он ответил, что лошадь была новая и он не привык к ней. Я решил, что это все-таки странно, но не стал допытываться.

Немного погодя я упомянул о том, что сам я — профессиональный летчик и что летать в качестве пассажира мне приходится крайне редко. Он сказал, что в таком случае может мне объяснить все начистоту. На самом деле он, оказывается, пострадал накануне в воздушной катастрофе. Рейсовый самолет, на котором он летел, сделал вынужденную посадку, ударился носом о землю и основательно его встряхнул. Тогда-то он и сломал ребра.

Он сказал, что авария произошла не по вине летчика, что мотор сдал, и пилот, если учесть характер местности, провел посадку очень хорошо. Он сказал, что только хороший пилот мог сесть в таких условиях, не убив всех пассажиров, и что кроме него, Роджерса, никто не пострадал.

Он сказал, что сначала выдумал эту историю с лошадью потому, что считал меня пассажиром. Он просил не рассказывать правду остальным пассажирам, потому что это могло напугать их и испортить им путешествие.

Летчики, когда летают вместе, часто подшучивают друг над другом.

Два пилота, которых я знал по работе на аэродроме Келли, летали на несколько дней в Даллас. Когда они пустились в обратный путь, погода была скверная, и самолет сильно болтало.

Милях в пятидесяти от Сан-Антонио летчик, который вел самолет, обернулся к другому пилоту, сидевшему в заднем кресле, чтобы попросить у него спичек. Он не увидел его и решил, что тот прикорнул в кабинке и задремал. Он приподнял локоть и заглянул вниз, в фюзеляж. Задняя кабина была пуста!

Самолет шел на высоте около пятисот футов, и во все время пути не поднимался на большую высоту, а на отдельных участках летел еще ниже. До смерти перепугавшись при мысли, что пассажир мог отстегнуть пояс, чтобы лечь и поспать, и толчком его выбросило из кабины, что может быть он даже не осознал опасности и не успел раскрыть парашют, наш пилот повернул и полетел обратно по только что пройденному пути, высматривая на земле мертвое тело товарища. Он пролетел как можно дальше, оставив себе горючего только на путь до аэродрома Келли.

Он ничего не нашел и всю дорогу до Келли отчаянно волновался. Но, снизившись, он увидел своего спутника, — тот ждал его с сияющей физиономией.

Пилот, сидевший в заднем кресле, рассказал, что он расстегнул пояс и прилег поспать, а потом ощутил толчок и, проснувшись, увидел кабину футах в четырех под собой и немного сбоку. Он, якобы, протянул руку, но ухватился за воздух. Под ним промелькнуло хвостовое оперение, и самолет улетел вперед, а он остался.

Сначала он ошалел, но, быстро сообразив, что нельзя же рассиживаться тут без самолета и нужно что-то предпринять, дернул за кольцо. Парашют раскрылся как раз во-время.

Он дошел до шоссе, над которым так недавно пролетал, и его подвезли на автомобиле в Келли. Он сказал, что видел, как самолет повернул и полетел обратно, искать его.

Пилот, который вел машину, так и не узнал, действительно ли его спутник вывалился из кабины, или выпрыгнул нарочно, чтобы подшутить над ним.

У Бонни была мечта. Она светилась в его глазах, глазах изобретателя. Она наполняла надеждой его дни. Она, как видение, вставала перед ним ночами.

За эту мечту мы прозвали его Бонни-Чайка. Он мечтал построить из дерева, металла и ткани самолет, который не уступал бы изяществом сильной, легкокрылой чайке в парящем полете.

Он наблюдал за чайками. Он изучал их живых и мертвых. Он изучал их изумительный парящий полет. Он убивал их и изучал их безжизненные крылья. Он хотел разгадать их тайну. Он хотел воссоздать ее для человечества.

Бонни завидовал чайкам. Он убивал их сотнями, тысячами и закапывал в поле. Он построил самолет, руководясь тем, чему, как он думал, научили его их трупы.

Он построил самолет и взлетел на нем. Инженеры, которые никогда не изучали строение чаек, но изучали полет человека, говорили ему, что он заблуждается. Они указывали ему, что центр давления переместился слишком назад. Но Бонни смотрел на них сияющими верой глазами, он обнял свою мечту и взлетел.

Сначала все шло хорошо. Он пронесся по аэродрому, и хотя рев мотора не совсем точно воспроизводил крики чайки, видом самолет был и правда похож на нее. Он поднялся в воздух — точь-в-точь гигантская чайка. Он круто полез вверх, и умные люди покачивали головами и недоумевали — неужели фанатик-невежда опять оказался прав, а они ошиблись.

Их недоумение длилось недолго. Когда Бонни захотел выправить самолет, он скапотировал и камнем пошел к земле, как чайка, когда она падает на воду, завидев рыбу.

Мы бросились к месту катастрофы. Бонни был мертв. Вокруг него валялись обломки не только его собственных крыльев — крыльев чайки! — но и тысячи растерзанных крыльев других чаек. Он свалился прямо в неглубокую могилу, где лежали все чайки, которых он убил.

Какая-нибудь дурацкая мелочь способна иногда вызвать катастрофу.

Как-то в Экроне я делал обратную петлю. Я дошел до верха петли и сейчас же перешел в следующую. Я не собирался делать вторую петлю и потянул ручку на себя, чтобы прервать ее. Ручка не слушалась. Где-то заело управление.

Самолет все круче и круче шел в пике. Я подтянул стабилизатор и таким образом смог поднять нос самолета. Я не мог удержать его в таком положении, даже если бы значительно сбавил обороты. Я знал, что в последнем случае мне будет нелегко сделать посадку. Вдобавок, хоть у меня и был с собой парашют, я знал, что, случись ручке застрять еще дальше впереди, когда я спущусь достаточно, чтобы сесть, — и самолет клюнет носом, не дав мне даже времени выпрыгнуть. Или мотор сдаст на очень уж малой высоте, и получится то же самое. Так или иначе, а самолет был не мой, и я не хотел без крайней необходимости прыгать и бросать его на произвол судьбы.