Я еще несколько раз попытался отвести ручку на себя. Всякий раз, как я дергал ее, она в одном и том же месте натыкалась на какое-то препятствие. Я решил действовать в расчете на то, что она останется в этом крайнем положении.

Оттянув ручку сколько мог на себя, я залетел далеко за черту аэродрома, поддерживал положение самолета с помощью мотора. Садиться приходилось на большой скорости, хвост машины был высоко задран. Она с силой ударилась о землю и пробежала до самого конца аэродрома, но все же посадка обошлась без аварии.

Я сейчас же осмотрел самолет, чтобы выяснить, почему заело ручку. Я был в полном недоумении, так как перед самым взлетом удалил все лишние, незакрепленные мелочи.

Я нашел трубку из маисового стебля, которую владелец самолета разыскивал уже много недель. Он оставил ее в багажнике, а потом она исчезла. Она, оказывается, проскочила в небольшое отверстие в задней стенке багажника и все время болталась где-то в хвостовой части фюзеляжа.

Когда я делал обратную петлю, центробежной силой трубку подкинуло вверх, и она вклинилась, в верхние лонжероны в конце фюзеляжа. Каждый раз, как я тянул ручку назад, с нею сталкивался кабанчик руля высоты, и она останавливалась.

От трубки осталась только чашечка. Она застряла боком. Случись ей засесть нижней частью, она еще больше зажала бы ручку, и я был бы вынужден либо прыгать, либо падать и разбиться вместе с самолетом. А с прыжком пришлось бы очень торопиться, потому что, когда я начал вторую — невольную — обратную петлю, запас высоты у меня оставался совсем небольшой.

Однажды за одним моим товарищем гнался в воздухе пьяный летчик. Если вам доводилось поравняться на шоссе с пьяным шофером, вы поймете, в каком положении оказался мой товарищ, когда пьяный пустился за ним в погоню. Конечно, он не мог сказать с уверенностью, что тот пьян, но он понимал, что имеет дело либо с пьяным, либо с помешанным.

Мой товарищ был военный летчик. Он прилетел на истребителе из Сэлфриджа, штат Мичиган, в Чикаго и кругами шел на посадку над Чикагским аэродромом, как вдруг на него напал этот пьяный, который, очевидно, все еще жил воспоминаниями о войне и обрадовался случаю подраться.

Сначала мой товарищ заметил, что самолет DH (они в то время использовались на почтовых линиях) идет прямо на него, немного сверху. Ему удалось в последнюю минуту увернуться, иначе неизбежно произошло бы столкновение. Молодчик набрал высоту и опять атаковал моего товарища. Тот опять увернулся и стал размышлять, с каких это пор в воздух стали выпускать сумасшедших. Размышлять ему пришлось недолго, — молодчик не отставал. В конце концов, он затеял новую игру — пикировал куда-то под истребитель и снова появлялся перед его носом. Повидимому, он нашел, что это интереснее, чем просто пикировать на самолет моего товарища, и решил продолжать в том же духе.

Мой товарищ видел, как он исчез где-то под хвостом его самолета, и совсем было растерялся. Он не знал, куда повернуть, потому что не знал, с какой стороны тому вздумается вынырнуть.

Вдруг он увидел нос самолета DH прямо перед собой. Он понял, что на этот раз молодчик переборщил, — подлетел слишком близко. Он взял ручку на себя, но в ту же минуту почувствовал, что задел за тот самолет. От толчка истребитель потерял равновесие, а когда ему все же удалось выравняться, мотор давал такие перебои, что его пришлось выключить. Истребитель проехал пропеллером по хвосту второго самолета, и пропеллер погнуло и скорежило. А у самолета пьяного летчика срезало хвост.

Пьяный был, очевидно, слишком пьян, чтобы выбраться из кабины, — он грохнулся на землю вместе со своим самолетом. Мой товарищ сумел посадить свой истребитель. Он остался жив только чудом, да еще потому, что был очень хорошим летчиком.

Летчик не должен злоупотреблять возможностями своей машины. К счастью, я понял это уже давно, и понимание далось мне не слишком дорого.

Однажды другой летчик неуважительно отозвался о моей манере летать. Он критиковал мои взлеты. Самоуверенный мальчишка, только что окончивший летную школу, я выбрал достаточно глупый способ, чтобы опровергнуть его доводы. Но он упорно изводил меня своими колкими, ехидными замечаниями, упорно твердил, что я разобьюсь, если буду и дальше так летать, и я, наконец, принял вызов и уже не мог отступить, даже когда понял, что увлекся и, вероятно, сломаю себе шею.

— Раз вы считаете, что мои взлеты так опасны, — сказал я ему, — так я вот возьму и выключу мотор в самый опасный момент этого опасного взлета и благополучно приземлюсь на аэродроме.

И я пошел прочь, негодуя, и залез в кабину самолета.

Я взлетел лицом к высоким деревьям, окаймлявшим аэродром, стал очень постепенно набирать высоту и сделал вираж перед самыми деревьями, точь-в-точь как в том взлете, который он раскритиковал. Одновременно, чтобы еще насолить ему, я резко рванул машину вверх. Я не желал давать ему повод для придирок. Потом я выключил мотор и стал планировать над деревьями к аэродрому. Мне следовало немного опустить нос самолета, чтобы смягчить удар о землю, но я зарвался. Я покажу ему, на что я способен. Мне очень хотелось дать газ, потому что я падал слишком быстро, но я решил не доставлять ему этого удовольствия.

Я хлопнулся о землю, как мешок с камнями. Самолет застонал и подскочил на высоту ангара. К счастью, он и хлопнулся, и подскочил перпендикулярно к земле. Только поэтому его я не разметало по всему аэродрому. Он еще раз хлопнулся и опять подскочил и остановился очень скоро, если учесть, что я садился по ветру.

— Ну вот, — сказал я моему критику, вылезая из кабины, — теперь, будьте добры, проделайте ваш любимый прямой и безопасный взлет и выключите мотор над самыми деревьями. У вас не будет начатого, и притом основательно начатого разворота, а начать его — не хватит времени. Вы свалитесь прямо на деревья и разобьетесь, и если это безопаснее, чем сесть на аэродром и не разбиться, тогда я согласен, что ваши взлеты безопаснее моих.

Затея была слишком рискованная, и он это понял. Он только поглядел на меня строгими глазами — ведь он знал точно так же, как и я, что моя посадка непременно должна была окончиться катастрофой. Но я добился своего, — он отстал и больше не изводил меня своими замечаниями.

Однажды меня спросили, на каком самолете я летаю. Я сказал, что на любом, лишь бы за это платили деньги.

— Но разве у вас нет своего самолета? — последовал вопрос.

— Нет, — ответил я. — И даже больше, — продолжал я, — у меня никогда не было своего самолета, хотя вот уже одиннадцать лет, как я — профессиональный летчик.

Почему?

Думаю, что лучшим будет то объяснение, которое я дал когда-то в Калифорнии одному мальчонке.

Я находился на заводе Локхид. Я провел там уже несколько месяцев, наблюдая за постройкой самолета, который я запродал одному богатому летчику-спортсмену на Востоке. Самолет был «Локхид Сириус» — в то время этот тип был чрезвычайно популярен — последнее, самое изящное достижение конструкторского искусства.

В ясный, солнечный день мой самолет выкатили во двор завода, и надо сказать, что его яркая красно-белая окраска и чистые, смелые линии бесконечно радовали глаз, когда я увидел его в ослепительном блеске калифорнийского солнца.

Какой-то мальчуган, перелезший через заводскую ограду, несмотря на надпись «Вход воспрещен», был, очевидно, такого же мнения, — когда я подошел к кораблю, чтобы повести его в первый испытательный полет, он стоял и упоенно глядел на него круглыми, как серебряные доллары, глазами. Он ловко поймал меня как раз когда я обогнул крыло и готовился сесть в кабину.

— Гы-ы, мистер, — сказал он, — это ваш самолет?