За пару дней до родов Лариса все еще стояла на промозглой стуже за своим лотком. И лишь когда уже заполыхала чернота в глазах, ее владельцы милостиво разрешили ей идти в роддом. И она пошла туда сама, никто — ни муж, ни его мать, ни своя — ее туда не проводили. И за все время, что она там находилась, ее не навестила тоже ни одна душа!

Затем новорожденного с осложнением на сердце направили в уже названную 67-ю больницу. А Лариса уже на третий день после родов опять стояла весь свой световой и рабский день, чтобы кормить своих детей, у третьяковского лотка!

А попутно всему этому уже возник гладкий и бойкий тележурналист Бориска Соболев. «У всякого, — как писал украинский поэт Шевченко, — своя доля и свий шлях широкий. Той муруэ, той руйнуэ, той несытим оком за край свита зазираэ, чи нема краины, чтоб загарбать и з собою взять у домовину…» То есть у всех, проще говоря, свои проблемы. У Ларисы, несущей в страшном и голодном времени крест басурманского лотка, свои: дай Бог бы супчика, хоть жиденького, ее детям. У Бориски в его нестрашном «Времечке», с отборным буфетом для своих, свои: мелок жемчуг сюжетиков, которыми ежевечерне надо тешить сытое брюшко смотрящего программу обывателя. И тут звонок в редакцию, что кто-то на столбе повесил объявление: продам ребенка.

Сейчас же эту столбовую барышню нашли. Звать Аней, приехала из Казахстана — и, лежа в роддоме, не имея ни копейки, ни пристанища, предлагала через форточку купить ее дите.

Но с ней, хотя и ей были предложены, сюжета ради, те же деньги, у Соболева ничего не вышло — дальше будет видно, почему. Зато она-то и поведала вошедшему в ее доверие Бориске о Ларисе, с которой раньше познакомилась через объявление той в «Мегаполисе». Случайно на него наткнувшись, Аня позвонила его авторше: у меня та же ситуация, не посоветуешь, как лучше быть? И началась их недолгая, но очень показательная для характера Ларисы дружба. Сама в крайней нужде, она, как только бедняки умеют, помогала этой Ане и копейкой, и харчами. И посоветовала, коли уж судьба их такова, дать о ребенке то же объявление. Но то ли глупая Аня не так поняла, то ли не решилась просить у Ларисы на публикацию — и повесила свою бумажку прямо на столбе перед роддомом.

А ушлый Соболев, уже избрав ее для своего сюжета, на всякий случай нашел дальше и Ларису. И с легкостью налгав ей о своей тоскующей по деточке жене, сказал: вы знаете, я уже с Аней сговорился, но разрешите, если с ней сорвется, обратиться к вам.

Но тут вдруг звонит Аня: Лариса, миленькая, я в психушке, приезжай скорей! Лариса еле отпросилась у хозяев — и помчалась в Ганнушкина. Находит там Аню — а у нее зрачки расширенные до безумия, сначала даже встречно обалдевшую Ларису не узнала. И вот что дальше рассказала.

Про ее сделку с Соболевым разнюхали в роддоме, завели в какой-то кабинет и говорят: продай ребенка нам, мы тебе больше дадим. Но Аня, уже очарованная обходительным Бориской, ни в какую: я вас не знаю, мало ли что вы с ребенком сделаете, я уже нашла для него хорошую семью. Тогда ее сейчас же вяжут, катят в Ганнушкина, где начинают делать ей какие-то уколы, от которых, по словам Ларисы, на нее стало страшно смотреть.

Кончается же все с этой Аней, проведенной по приемному журналу Ганнушкина «неизвестной», хотя фамилия ее была по паспорту известна, так. Ребенка у нее отнимают — и отправляют в дом малютки, где все его следы, по данным следствия, теряются. А саму Аню депортируют в Казахстан, где теряются и все ее следы.

Тогда-то, после неудачи с ней, Соболев и переставляет свои сети на Ларису. Дабы, как он сказал в суде, исполнить свой профессиональный долг: «показать новый срез общества», — а заодно и долг гражданский: не дать злодейству совершиться. Но очевидно, что весь интерес к Ларисе в нем возник, лишь когда не обломилось с Аней, которая сейчас же перестала его долговые чувства волновать.

И вот сперва речь о деньгах он запускает очень деликатно: это де вам в вознаграждение за тяготы беременности и родов. Настоявшаяся до одури за своим лотком Лариса ему верит — и дальше уже идет всецело на его поводу. Он же гасит и ее последние моральные сомнения по части незаконной сделки, все оформление которой берет на себя. Раз уж такой порядочный, интеллигентный чадолюб Бориска, как он ей пускает пыль в глаза, не видит в легком нарушении формальности греха, можно и впрямь ни в чем не сомневаться. Хотя, честно сказать, я даже не могу себе представить, как можно было глядя в глаза затравленной, застрявшей в силках жизни женщине, так заботливо копать ей яму — и при этом глазом не моргнуть! Вот где «срез общества», где сердцевина, от которой оторопь берет!

Еще деталь: по объявлению Ларисы звонили и другие, в том числе иностранцы, предлагавшие ей еще больший куш. Но им она сразу отказала — из-за слухов, что могут брать детишек на запчасти. И когда остановилась окончательно на покорившем ее сердце Соболеве, от сердца даже малость отлегло. Ребенок ведь не знает, чей на самом деле он. Попадет в хорошую семью — ему же будет лучше, ну а горе матери, обреченной страшной жизнью резать по живому, нести ей одной.

Но тут возникло еще осложнение. Олег, узнав про сделку, сразу же стал против. Завел очередной скандал — но Лариса, тянувшая все на своих плечах, была тверда: не твой ребенок, и заткнись; как я сказала, так и будет. И Олег заткнулся.

Но Соболев, которому для полноты сюжета одной жертвы было мало, выставил условие: на передачу крохи под видеосъемку должен обязательно прийти и муж. Не то вдруг потом скажет, что ничего не знал, жена сдурела, где ребенок, еще кинется в милицию. И утром рокового дня Лариса, привыкшая все делать до конца, чуть не силком подняла с постели мужа и велела ему ехать с ней. И вот они молчком, друг друга ненавидя за все беды, на которые их выставила жизнь, пустились на свою голгофу — еще не зная даже, что их там на самом деле ждет!

И когда у 67-й больницы все совершилось по уже известному сюжету — для них-то самое ужасное и началось. Малютку повезли в сиротский дом, а Ларису с Олегом — в отделение милиции. Откуда Олега скоро отпустили, и он поехал с оперативниками к себе домой на обыск. Туда же увязались и телеохотники и, застигнув дома младшего сынка, давай с ним ставить интервью: «А кого ты больше любишь, папу или маму? А знаешь, что твоя мама сейчас в тюрьме? Что ты ей хочешь передать?»

Малец, любящий папу с мамой одинаково, только хлопает глазами и отвечает очень, для эфирной братии, смешно: «Хочу передать маме привет!» Затем его везут зачем-то в отделение, где он, увидев мать, уже в слезах летит к ней: «Мама! Мамочка! Отпустите мою мамочку!» Но у милицейских оперов, как и у Соболева, свой профессиональный интерес: статья в законе новая, дел по ней еще не было, прекрасный случай отличиться!

И возникает душераздирающая сцена. Мальчика начинают от мамы отдирать, он — благим матом, — но душевная броня у этих глухарей крепка, какой-то там детской слезой не прошибешь! И мальца, уже синего от истерики, все-таки отдирают от Ларисы, которая уже тоже чуть не в обмороке. Но некогда ей в него падать, потому что ее сердце еще пуще раздирается другим: другой ее ребеночек, тот симпатичный, черноглазенький, который кроме соски еще вообще не знает ничего, — поехал не в хорошую семью из нехорошей, как брехал Бориска, а в сиротский дом!

И с первой же минуты, как ее схватили, Лариса только всех и умоляла не сплавлять его туда. Но молодцы у нас оперативники! Смекнули быстро комбинацию — и говорят Ларисе: ты выкладывай все честно, без утайки, нарисуем протокол и сразу тебя выпустим, дите тебе вернем. Лариса спешит все так и выложить — после чего ей, давшей признательные показания, уже в полном согласии с УПК выписывают арест. Дубиной по ее еще сберегшимся после трех родов прелестям помогают расписаться в протоколе — и этапируют в бутырскую тюрьму.

Там все 7 месяцев в ожидании суда она повсюду обращается с одним и тем же: верните мне ребенка! Эти ходатайства, способные, казалось бы, прожечь и лед, были подшиты в ее деле. Но ей не выдали дите не потому, что кто-то злой или бездушный был бы против. Нет, просто ее мольбы, на которые не возражали ни тюрьма, ни дом младенца, за 7 месяцев просто не успели дойти по надлежащим адресам.