— Эх, Егорий, — иногда вдруг жаловался Тимоша, — тошнота берет, как поглядишь вокруг. А ведь какую жизнь можно сделать!

Бывший батрак сочувственно вздыхал. Сам он знал слишком мало, прошел только суровую науку у хозяина. Наука эта была простой. Работать и уважать хозяина — хорошо, пить водку и водиться с шантрапой вроде сивухинских Петра и Власа — плохо, ходить в церковь — хорошо, играть с парнями в орлянку — плохо. И такая жизнь навечно, до самой гробовой доски: ломи, надсаживайся, пока не ляжешь под холстинку. Смерть приходила к батраку как желанный, не пробованный при жизни отдых.

Тимоша, подумав над своей бумагой, что-то решительно перечеркнул и расстроился.

— Ладно, потом, — сказал он и стал собираться. — Егорий, ну что ты все веником стараешься? За грамоту бы надо браться помаленьку. Буквы понимать умеешь? Плохо, брат. Но я тебе вот что скажу. Голова у тебя на плечах содержится, начинай о политике соображать. Важнейшая штука, брат! Лучше науки всякой. Наука, она все про далекое, про что в земле, что в небе, а политика в самый корень лезет, отчего какая кому жизнь и как нам эту жизнь переменить. Понял?

По лицу бывшего батрака блуждала младенческая улыбка. Одно он понял из речи председателя: хорошо к нему относится Тимоша и желает ему всяческого добра.

Тимоша потрепал парня по плечу и ушел.

В одиночестве Егорше мечталось без помех. Все, чего наслушался он за день, требовалось переварить своим умом. Мужики постоянно спорили, горячились и ждали разрешения всех трудностей от какого-то Лазо. Слыша об этом человеке каждый день, Егорша иначе и не представлял его, как богатыря. Гаркнет такой во весь голос — тайга трещит! Ум — что? Умней деда Кавалерова все равно не будешь. А сила — все! Сильного боятся… И своим бесхитростным умом Егорша представлял себе Лазо как боженьку с иконы: сидит богатырь на коне и побивает копьем всех гадов. Нет никому спасения от его справедливого копья!

Хоть одним глазком взглянуть бы на такого!

Рано утром, еще не рассвело, с размаху бухнула школьная дверь, влетел сивухинский Петро. Он задыхался.

— Тимофея еще нету? Ч-черт! Побегу к нему домой.

Егорша почувствовал неладное и выскочил вслед за Петром.

В Лукерьину избушку они вломились вместе. Петро, не отрываясь, выдул ковш воды.

— Сидишь? — закричал он председателю. — А что вокруг-то делается, знаешь?

Тимоша сидел, растопырив локти, и что-то писал. Лукерья, стиравшая в корыте у порога, прятала лицо и украдкой утиралась щекой о кофточку. «С утра лаются», — догадался Егорша. Вместе с табуреткой Тимоша отъехал от стола. Лихорадочного состояния Петра он не замечал.

— Слушай, Петр. И ты, Егорий, — тоже. Интересно, понимаете, что вы скажете. Вот, сочинял, всю ночь не спал.

Он откинул с глаз длинные волосы и отнес вбок исписанный листок.

— Тимофей, ну что ты за человек? — с терпеливой мукой прервал его Петро. — Вон уж макушка светится, а ты все как титешный ребенок. Разуй глаза! Каратели идут!

— Хунхузы, что ли? Или японцы?

— Русские. С генералом. Близко уже.

— У нас нейтралитет. Забыл?

— Вот они тебе покажут «нейтралитет»! — вышел из себя Петро. — Давай скорее народ в школу.

— А за что? Мы им покамест ничего не сделали.

— А вот снимут с тебя штаны, да разложат, да всыплют хорошенько, потом спросишь: за что?

— Абсурд мышления!

— Пошли, пошли, — торопил его Петро. — Я забыл сказать: к нам сегодня гости нагрянут. Кто такие? Соседи, из Фроловки. Представители. Надо подготовиться.

— То говорил — каратели, а то — соседи, — ворчал Тимоша, собираясь.

— Если с соседями договоримся, то, может, карателей и пронесет. Но если нет!.. — не договорив, Петро сокрушенно покачал головой. — Кончилось наше спокойное житье, вот что я скажу. Теперь начнется! Паршин уже радуется, черт. Зря мы ему вязы не свернули…

Задиристое настроение Петра позабавило Тимошу.

— Боевой ты мужик, как погляжу! И откуль это в тебе? Отец, вроде, смирней овечки, мать — тоже, а Клавдия ваша — так та вообще…

Петро рассердился.

— Погоняли бы тебя на шахтах! Как царя сместили, я стал будто цепной. Ни одного богатого видеть не могу! Если победим, не пожалею никаких денег, а найму себе буржуя чистить сапоги. Пусть тоже знают!

— Где же ты найдешь его, буржуя? — спросил Тимоша. — Его после победы днем с огнем не сыщешь.

— Найду! — уверенно пообещал Петро. — Одного-то для себя я обязательно живым оставлю.

Он принялся распоряжаться.

— Значит, так. Тимофей, ты давай сразу в Совет. Егорша, дуй по деревне, колоти тревогу. Перво дело — к Кавалеровым. Пусть Костька обежит своих парней. Он знает… Дальше — к Фалалееву. Он мужик злой, мы с ним уже толковали. По дороге заверни к Курмышкину. Этот хоть и смирный, но, если его как следует раскочегарить, не уймешь. Всем прямо так и говори: бросайте все дела и — в школу. Понял? Время будет, сбегал бы еще к корейцам. Хотя нет, но надо. К корейцам пошлем Пака. Я думаю, он сейчас уже в школе дожидается. Ну а сам я тут кое к кому тоже забегу…

Тимоша усомнился:

— Народу шибко много соберется. Не подерутся? Я, понимаешь, хочу постановление писать: «Драки твердыми предметами категорически воспретить!»

— Ты, Тимофей, теперь не драки бойся, — заявил ему Петро с какой-то сумасшедшею веселостью. — Сейчас такое начинается… слов не подберешь. Из тяжелого орудия крыть примутся!

Склонив голову набок, Тимоша полюбовался кипятившимся Петром со снисходительной усмешкой.

— За что, интересно мне узнать?

— Заладил: нейтралитет, нейтралитет! — В расстройстве Петро не договорил. — Ладно, побежали. А то бары да растабары, а время идет.

— Погоди, — удержал его Тимоша, и лицо председателя стало грустным. — Я знаю, ты на меня, как на блажного, смотришь. И ты, и все… Но я тут как-то не спал и думал. Если уж генерал с нахальством к нам попрет, мы же можем и не пустить его.

— А я тебе о чем? Но ты же слова не даешь сказать!

— Постой, — тихо перебил его Тимоша. — Ты смотри на генерала с точки зрения. Где он пойдет на нас? Ну, ясно дело — по дороге. А дорога где идет? По «Дарданеллу». А там посади одного мужика с дубиной, и никого он не пропустит. А если туда с ружьями мужиков?

Остального он объяснять не захотел, показав одними глазами: дескать, сам сообрази.

«Дарданеллом» у светлоярцев назывались два крутых берега речушки Батахезы, сходившихся чрезвычайно близко. Там, под самым скалистым уступом, проходила единственная дорога в деревню. На труднопроходимость дороги, а вернее, на засаду в этом месте Тимоша и намекал.

От спокойной укоризненной рассудительности председателя у Петра разом пропал весь обличительный запал. С запозданием он спохватился: и чего ради считают Тимошу за блаженного? Ну, придурь иногда находит, это есть маленько, но вообще-то…

— Тимофей Иваныч, а если их черт понесет не по дороге, а горами?

— Ну, не дурней же они нас с тобой! Но ты на этот счет лучше с Власом поговори. Он — человек военный.

— Так побегу я, Тимофей Иваныч. А ты шагай прямо в Совет. Там твое место. Поставили тебя руководить, ты и руководи. Только перцу, перцу не жалей! Это мой тебе последний совет. Понимай, какое время подпирает.

В полдень к битком набитой школе подкатили две упряжки. Из телег спрыгнули восемь человек с винтовками. Кое-кого из них узнали. С фроловскими жители Светлого яра много лет враждовали из-за пустоши за болотом. Приезжих встретили с почетом. В самой большой комнате стояло два составленных стола без скатерти. Пожухлые листья пальмы Егорша вытер мокрой тряпкой. Впереди перед столами на принесенных табуретках сидели старики. Величественный дед Кавалеров тихо переговаривался с тщедушным старичком Симой, знаменитым в округе охотником. Иногда он поворачивал голову и с укором взглядывал на шумевших парней. Там, с парнями, стоял его сын Костя. Старик Паршин на собрание не явился, а послал своего Мишку и Кирьяка. Эти стояли отдельно от всех, у самых дверей. Кирьяк, пьяненький, то и дело наклонял ухо к Мишке, слушал и кивал.