Леонид зашел в купе. Иностранец повертел перед его носом скрюченным пальцем и зло сказал по-русски:
— Ты что, глухой? Почему не являешься сразу?
— Я не знал кого Вы зовете, — чувствуя одновременно стыд унижения и закипавшую злобу, ответил Леонид. — Меня еще никто не звал боем!
— А как же еще тебя звать? — с той же злобой опросил иностранец. — Для нас всякая прислуга — бой, другого слова мы не знаем! Выброси из пепельницы. Плохо обслуживаешь!
Леонид молча унес пепельницу, выбросил пепел и огрызки сигар и так же молча принес ее обратно. В душе кипело возмущение, но высказать его вслух он не мог. Итак, он «бой», прислуга, с — ним можно обращаться как угодно и никто не сочтет такое поведение пассажира неправильным. С его человеческим достоинством никто не обязан считаться. Он «бой»! А ведь так, вспомнил он, в доме дяди Семена звали китайчонка Василия и тогда это его не возмущало! Почему же теперь, когда это коснулось его, он оскорблен?
А колеса по-прежнему выстукивали свою монотонную музыку, как бы говоря, что им безразлично что ощущает и что думает проводник вагона первого класса. Чаньчунь был небольшим чистеньким японским городом на китайской территории. Было странно, что на китайской земле были эти островки японской империи — Чаньчунь, Дайрен, где все управление находилось в руках японцев. Но позднее Леонид узнал, что в Тяньцзине и Шанхае были английские, американские, французские и японские, концессии, делившие города на маленькие островки чужеземного влияния и оставлявшие коренному населению, китайцам, окраины с их жалкими лачугами и грязью.
В Чаньчунь поезд приходил вечером и уходил обратно утром. Надо было убрать вагон и успеть немного поспать, чтобы потом, в течение дня, во все время пути, сохранять бодрый вид и успевать угождать пассажирам. Это бесконечное мотание от города до города как то выхолащивало все мысли, превращало в полуавтомата, делало жизнь однообразной и лишенной интересов.
В один из последних приездов домой Леонида мать передала ему письмо от Леокадии. Было оно распечатано и мать немного виновато сказала: — Ты извини, это я вскрыла письмо. Давно не было от Леокадии писем и я хотела узнать что с ней.
— Ну что ты, какие могут быть у меня от тебя секреты.
Он взял письмо, чувствуя на себе внимательный взгляд матери. Текст был неожиданным и показался неправдоподобным. Он вчитывался в несколько строк, написанных знакомым почерком, и никак не мог осознать их смысл. Леокадия писала, что просит забыть ее и больше ей не писать. Забыть и не писать! Он непонимающе посмотрел на мать, устало сел. Внутри как будто что-то оборвалось. Рушилось все, что казалось нерушимым. Рушились все планы, надежды, мечтания, которыми он жил все это время.
— Ума не приложу, что с ней случилось, — стараясь говорить как можно спокойнее, нарушила молчание мать. — Может она просто хочет дать тебе возможность устраивать свою жизнь как тебе удобнее. Решила пожертвовать своим чувством?
— Не знаю! Ничего не знаю, мама! Что-то случилось, но что — не пойму!
— Хочешь, я сама напишу ей? — наклонилась к нему мать. — Быть может она мне скорее объяснит все.
— Но ведь она и мне могла откровенно написать обо всем. Ничего не могу понять!
Они долго сидели молча, каждый думая о чем то своем. Потом так же молча легли спать. Мать долго вздыхала и, как показалось Леониду, всхлипывала. Ночью он часто просыпался и ему казалось, что полученное письмо — это только коротенький дурной сон, только что увиденный им.
Собираясь утром в поездку, Леонид вдруг подумал, что ему необходимо съездить в Мукден. От Чаньчуня там рукой подать, надо только договориться с начальником поезда, чтобы тот оставил его на один рейс в Чаньчуне.
— Мама, ты не волнуйся, если я не вернусь из этого рейса, — сказал он матери.
— Господи, да ты что это вздумал! — воскликнула она. — Ты обо мне подумай! Девушка-то у тебя и другая может быть, а я-то ведь одна!
— Да ничего я не думаю делать, — взял руку матери Леонид. — Просто я хочу съездить в Мукден, отстану на один рейс от своего поезда. Попрошусь у начальника поезда, скажу, что заболел.
— А стоит ли это делать? — внимательно посмотрела на него мать. — Только душу бередить. Бог ее знает почему она решила не писать. Глупостей еще наделаешь! Да и на работе как бы себе не повредил.
— Не бойся, глупостей не наделаю. А отпроситься, думаю, смогу.
— Ну смотри, делай, как хочешь. Но только береги себя!
Мать была очень взволнована, было видно, что почти всю ночь она не спала. Бедная моя, бедная, подумал Леонид, прощаясь с матерью, сколько тебе забот из-за меня. Из-за меня ты и здесь мыкаешься, работаешь с утра до ночи, все мои беды к сердцу принимаешь. А чем я смогу отплатить тебе за все это?
Начальника поезда, которым был по-совместительству, директор вагон-ресторана, Леонид знал недавно, но надеялся, что тот отпустит его на один рейс. Начальник Поезда Волгин года на три старше Леонида, но уже заметно полысел. В обращении он был всегда ровным, не кричал, не изображал себя большим начальником, как другие ресеверы и этим заслужил уважение проводников.
— Сергей Андреевич, — обратился Леонид к Волгину, когда тот с очередной проверкой зашел к нему в вагон, — у меня к Вам большая просьба. Понимаете, мне нужно остаться на один рейс в Чаньчуне.
— Как это остаться? — спросил Волгин, присаживаясь на скамейку в купе. — А вагон без проводника, что ли, пойдет? Это что — какую-нибудь коммерцию хотите сломать?
— Нет, не коммерцию. А в Мукден мне надо съездить, там что-то с родственницей случилось. А за меня можно проводника из третьего класса послать, там же их двое. Могу же я заболеть?
— Да, обдумал ты все не плохо, — переходя на ты, задумчиво сказал Волгин. — Ну, а если контролер тебя застукает и увидит, что ты здоров? Тогда как?
— Так я сразу же уеду, а проводникам Вы скажете, что я заболел. Для страховки, чтобы кто-нибудь из проводников не донес.
— Так ты, значит, считаешь, что я вроде бы как твой союзник? А если я тебе откажу?
— Ну что же, откажете, значит не смогу поехать. А мне очень нужно, только на один день! От этой поездки многое для меня зависит!
— Ладно, уговорил. Родственница, говоришь? Поверим на слово. Только ты уже сейчас изобрази больного, чтобы у проводников сомнения не было. Пожалуйся всем на плохое самочувствие.
— Ясно! Спасибо, Сергей Андреевич!
— Да за что же? Ты давно ездишь то?
— Да уже второй год. А Вы недавно в Вагон-Ли поступили? Что-то я вас раньше не встречал.
— Да тоже уже больше полгода катаюсь. Как из Шанхая вернулся.
— А где Вы так хорошо английский язык выучили? В Шанхае?
— Где? Да как тебе сказать. Во-первых, не так уж и хорошо. А школ было много — шанхайский порт, американская тюрьма и американский грузовой пароход.
— А почему американская тюрьма? За что вы туда попали?
— За нелегальный въезд в Америку. Это, брат, длинная история, в двух словах не расскажешь. Отец у меня в Америку уехал, я с матерью остался, он обещал нас потом выписать, да забыл, видно про нас. Мать умерла, когда мне шестнадцать лет было. Я у тетки сначала жил, потом решил самостоятельно в Шанхай подался, там везде околачивался. Языка не знал. Ботинки чистил, рассыльным был, потом в порту вроде старшинки над китайскими кули.
Ну и надумал махнуть зайцем в Америку на грузовом пароходе. Перед уходом корабля в трюм забрался, между грузами спрятался. Поплыли. А того не учел, что еды и воды на дорогу надо много, чуть с голода не сдох, пришлось через несколько дней на помощь звать. Обнаружили меня матросы, накормили, доложили капитану, тот решил, что в море меня не высадишь, поплыл я до Америки уже вроде пассажира. Матросам помогал. А по прибытию в Америку меня полиция на Остров слез, как называют там, отправила. Там я несколько месяцев в тюрьме просидел. Все обещали, что если отец меня на поруки возьмет, то можно будет в Америке остаться. Отца долго разыскать не могли, а когда нашли, то он отказался за меня поручиться и залог внести. Ну меня и отправили обратно в Шанхай, на этот раз уже как пассажира. И обратно я в Шанхай вернулся. Вот и вся история. Если здесь не обоснуюсь, опять куда-нибудь подамся, меня уже все время куда то тянет. Говорят в Сингапуре интересно. С английским у меня теперь получше, китайский тоже немного осилил. Главное языки знать.
