Харбин поразил Леонида своей величиной. Раньше он, живший в небольших сибирских городках, такого города не видел. Вокзал был большой, красивый, перед вокзалом была площадь со сквером посредине. Пассажиров встречали рикши, зазывавшие пассажиров, поодаль стояли драндулетки — неказистые ободранные экипажики на огромных колесах, которых в отличие от обычных извозчичьих пролеток, было только два. Залезая в драндулет, пассажир откидывал одно сиденье и если седок был один, то возница садился рядом, если двое, то примащивался на какой-то жердочке впереди. Тут же, прямо в гуще идущей из вокзала толпы, медленно двигались легковые автомобили, приглашавшие быстро умчать в любой конец города.

Мать писала, что надо взять драндулетку и доехать прямо до дома. Но от вокзала до конца Модягоу, где мать снимала комнату, путь, как оказалось, был немалый. Возница, суетясь, усадил Леонида на грязное ободранное сиденье, сказал: «Модягоу, моя цзнай» и стал нахлестывать понурую и тощую лошаденку. От вокзала дорога пошла в гору. Здания на Вокзальном проспекте были добротные, в два и три этажа. Город поразил своей оживленностью. Доехали до соборной площади, с большим деревянным собором в центре. В этой части города на улицах было больше русских, чем китайцев. Вывески на магазинах были на русском языке. Трудно было поверить, что это не русский город. Харбин был вроде русского островка на огромной территории Китая, островка, сохранившего русский облик, русский уклад жизни, говорившего на русском языке. Если в любом другом городе Китая, а тем более Европы или Америки, русские эмигранты растворялись в массе коренного населения. Все улицы города носили русские названия, все китайские магазины были с русскими вывесками, причем русских магазинов и контор было больше, чем китайских. В городе было около двадцати церквей, ряд русских школ, высших учебных заведений, театров. Выросший в годы, когда КВЖД была «полосой отчуждения», Харбин с самого своего основания принял облик русского города и сохранял его и теперь, хотя «полоса отчуждения» уже не существовала.

Все это Леонид узнал позже. А сейчас драндулетка тряслась по камням мостовой, возница все время кричал на лошаденку: «И-и, чо-чо!» и щелкал кнутом, но та равнодушно шевелила ушами и не прибавляла рыси.

В Модягоу были тихие улицы с одноэтажными домами, перед которыми обязательно были небольшие садики. Все дома были частными, как вообще все — и автобусы, и автомобили, и аптеки, и булочные, и магазины. Когда драндулетка выехала на Гоголевскую улицу, считавшуюся в этом районе главной, Леонид увидел потрепанные временем легковые «фордики», медленно ехавшие вдоль улицы, шоферы — «стрелки» зычно зазывали пассажиров. Встречные автобусы, больше напоминавшие фургоны, останавливались по первому взмаху руки пешехода, решившего воспользоваться транспортом. Шоферское дело, как узнал потом Леонид, давало немалый доход предприимчивым толстосумам, владевшим автомобилями и автобусами, а также было источником существования многих поручиков, казачьих сотников, а порой и полковников, севших за руль после долгих поисков работы.

Хотя возница все время повторял: «Моя цзнай, моя цзнай куда ходи», но найти нужную улицу удалось не сразу. Какая-то женщина в пестром платочке подробно рассказала Леониду, как надо ехать и теперь он показывал вознице дорогу.

Домик, в котором мать снимала комнату, оказался небольшим, но уютным. Перед домом был садик, от калитки до крыльца шла выложенная кирпичом дорожка. Хозяйка квартиры молча открыла ему, показала дверь комнаты, выходившей в коридор и так же молча ушла на свою половину. Напротив была такая же дверь в другую комнату.

В небольшой комнатушке с одним окном, выходившим в садик, стояли две кровати, стол, этажерка и три стула. Обстановка была хозяйская, своей мать еще не смогла приобрести.

Мать была на работе. С дороги хотелось умыться, но умывальника в комнате не было, тянуло прилечь. Леонид лег на кровать и незаметно уснул. И спал, пока его не разбудила мать.

— Наконец-то ты, родной мой, приехал, — мать его крепко обняла и поцеловала. А я так соскучилась. Решила, что хотя нам и трудно будет, но все же вместе.

— Я тоже очень соскучился, мамуля, — как маленький прижался Леонид к матери. — Ты всегда так поздно приходишь?

— Да, почти всегда. Занятия утром и вечером. Я кройку преподаю и художественную вышивку. Учениц много. Здесь так трудно работу найти. У нас ведь взрослые учатся, думают, потом легче в какой-нибудь мастерской пристроиться, все же какая-то специальность.

Мать хлопотала с простеньким ужином — был чай, колбаса, хлеб, да халва. На большее денег не хватало. Кипяток хозяева не давали. Мать взяла медную монету с четырехугольной дыркой посредине и вынула из-под кровати большой жестяной чайник, сделанный на конус.

— Вот видишь, мы и имуществом обзавелись, — засмеялась она. — Пойдем за кипятком, я покажу тебе, где кипятилка.

За углом дома, рядом с маленькой китайской лавченкой, была и кипятилка. Низкая плита была уставлена десятком чайников, закоптелых до густой черноты, дно которых вставлялось внутрь плиты. Чайники закипали быстро и хозяин кипятилки тут же переливал кипяток в чайники покупателей.

— Вот теперь ты будешь знать, куда за кипятком ходить, — сказала мать.

Пили чай долго. Мать рассказывала, как она искала работу. Устроиться в Харбине очень трудно. Понаехало столько народу! У кого было золото или драгоценности, а это были в большинстве богатые купцы, успевшие вывезти свои капиталы из России, тем жилось неплохо — они пооткрывали магазины, конторы по скупке пушнины, ломбарды. Особенно богатели владельцы ломбардов — к ним несли последние вещи те, кто метался по городу в поисках работы. А безработных было так много, что на одно объявление в газете с предложением работы приходили сотни людей. А таких объявлений становилось все меньше и меньше.

— Находилась я тут по разным конторам, — горько усмехнулась мать, — знаю, как тяжело найти работу.

Она не сказала только о том, что многие русские женщины. Не имевшие никакой специальности, пошли кельнершами в многочисленные рестораны, живыми статуями в ресторан «Помпея», откуда был короткий путь до публичных домов, выраставших, как грибы-поганки, в переулках Пристани — части города, примыкавшей к реке Сунгари.

— Учиться ты будешь в методистской гимназии, — уже лежа в постели, сказала мать. — Школ здесь много, я все обошла. Но всего дешевле будет платить за правоучение в гимназии методистов. Там американцы руководят. Говорят, что хорошая гимназия.

Мистер Дженкинс, директор гимназии методистов, говорил тихим голосом, доброжелательно смотрел из-под больших очков. Лицо его напоминало яйцо, на которое надели очки настолько оно было бесцветно и невыразительно. Говорил он по-русски с акцентом, но правильно, видно, не первый год знал этот язык.

— У нас для детей русских эмигрантов большие возможности, — ровным, без модуляций голосом говорил мистер Дженкинс. — После окончания нашей гимназии наиболее способных юношей и девушек мы будем отправлять для дальнейшего учения в Америку. Это очень большая честь и большое счастье! Если ваш мальчик будет хорошо учиться, то он поедет в Сан-Франциско и станет там американским гражданином!

Мистер Дженкинс еще доброжелательнее посмотрел на собеседников и продолжал:

— Мы, методисты, следуем указующей деснице господа нашего Иисуса Христа, который говорит нам: «Идите туда, где нужна ваша помощь, принесите свет истинной веры в сердца тех, кто беден и измучен». Вы, русские эмигранты, нуждаетесь в нашей помощи и поэтому мы пришли сюда. У нас в Китае много школ для китайцев, а теперь мы открыли гимназию для детей русских эмигрантов.

Мистер Дженкинс еще долго говорил о той замечательной, душеспасительной работе, которую ведут методисты, обратившие многие тысячи язычников-китайцев в христианскую веру. Хорошо бы и детей русских эмигрантов приобщить к методистской церкви. В заключение, как бы вскользь, мистер Дженкинс заметил, что хорошо бы было, чтобы и мать Леонида стала посещать методистскую церковь и тем обрела душевный покой и узнала истинную радость.