— А почему меня позвала? — глянул ей в глаза Леонид.

— А я верю, что ты никому не расскажешь, — ответила она, смотря на него пристально и доверчиво. — Я же знаю, что ты с мамой тоже живешь бедно. А те, кто живут богато, только осудят. А тебе я просто хочу помочь по товарищески! Неужели ты хочешь остаться на второй год? Подумай, как тяжело твоей маме работать одной!

— Нет, я обязательно закончу гимназию в этом году, — воскликнул Леонид. — А ты будешь мне помогать?

— Буду. Конечно буду, если взялась. Ты зови меня просто Ликой. Хорошо?

Они вышли на улицу. Было уже темно, далеко, в конце улицы, зажгли фонари, а этот квартал тонул во мраке — бедные китайцы могли обходиться ночью без уличного освещения.

— Как у вас тут темно. Ночью, наверно, страшно ходить, — сказал Леонид.

— Нет, не страшно. Здесь спокойно, грабить-то здесь не у кого и нечего. Да ночью я никогда и не хожу. После гимназии и дома помочь, и уроки приготовить.

По-прежнему дул холодный ветер. Зима, как обычно, была бесснежная, земля, не укрытая снегом, казалась замерзшей в камень и шаги гремели гулко, эхо словно отскакивало от домов.

— До завтра, — протянула руку Леокадия.

— До завтра! — Он ощутил ласковую теплоту ее руки и сердце опять сладко отозвалось на это рукопожатие.

Она нырнула в калиточку, он еще немного постоял, так не хотелось уходить, а затем зашагал бодрой и веселой походкой. Как все же бедно живет Леокадия! Такой бедности, вернее нищеты, он еще не встречал в своей жизни. И невольно вспомнился богатый дом дяди Семена, их беспечная жизнь, обильные обеды и ужины. Уж они-то, конечно, не знали, что такое тяньбины с туфой, хотя прожили в Маньчжурии много лет. Нет, он не останется на второй год! Он не осрамится перед этой большеглазой девушкой!

Холодный ветер обжигал лицо, но он не замечал этого, чувствуя внутри какое-то особенное тепло и большую радость.

— Что это у тебя так блестят глаза? — спросила мать, когда он пришел домой.

— Просто ветром надуло, — ответил Леонид, обнимая мать. — Шел от приятеля, а ветер прямо в лицо. Я теперь буду с ним заниматься, — сказал он, помолчав. — Ты не беспокойся — я обязательно закончу в этом году гимназию!

Он так и не сказал, что его новый приятель — девушка, о которой он теперь думал все время. Эту большую тайну он не мог открыть даже матери.

Это стало его второй тайной от матери. Первой было «занятие спортом».

Леонид по стойке «смирно» стоял перед генералом Пацковским и выслушивал выговор за частые пропуски занятий в унтер-офицерской школе. Генералы свое обещание сдержали и школу для подготовки унтер-офицеров открыли. Здание старой мельницы было огромно. На втором этаже, куда поднимались по узкой, почти вертикальной лестнице, упиравшейся в люк, открывавшийся с тяжелым скрипом, проводились учебные занятия. Помещение не отапливалось и в перерывах между уроками все бегали трусцой, чтобы согреться, либо курили около «буржуйки», охраняемой дневальным, следившим за тем, чтобы угли не выпали из печки и не наделали пожара. Перед концом занятий печку тушили, выплескивая на нее для надежности несколько кружек воды. Мельницу легко было спалить и тогда для школы вряд ли бы нашли другое помещение.

А сейчас Леонид стоял перед генералом Пацковским и молчал, не решаясь перебить «его превосходительство».

— Воинская дисциплина есть основа всех основ, — нудным голосом бубнил генерал. — Как можно так халатно относиться к посещению школы?! Вам всем выдали форму, заботятся о том, чтобы вы стали настоящими военными, а дежурные каждый раз докладывают о пропусках занятий несколькими солдатами! В чем у тебя причина? — строго уставился на Леонида генерал.

— Я скоро заканчиваю гимназию, ваше превосходительство, — стараясь отвечать четко и громко, как их учили, вытянулся Леонид. — Очень много приходится заниматься, иначе останусь на второй год. Как только закончу гимназию, так буду посещать аккуратно!

— Для тебя, значит, гимназия важнее унтер-офицерской школы? — удивленно спросил генерал. Он считал, что унтер-офицерская школа — самое важное для этих юнцов, которым не так уж и нужны иные, кроме, военных, знания. С «нижними чинами» (а в школе все были нижними чинами) генерал разговаривал только «на ты», считая, что обращение «на вы» к солдатам недопустимо и может подорвать воинскую дисциплину.

— Никак нет, ваше превосходительство, школа важнее, но гимназию я должен закончить! За ученье деньги уплачены!

Этот довод неожиданно убедил генерала. Он задумчиво почесал щеку и сказал:

— Хорошо, для тех, кто не может посещать все занятия среди недели, мы организуем учение по воскресеньям. Четыре часа каждое воскресенье! С десяти до четырнадцати часов! Являться без опоздания! Вольно! — сказал генерал и равнодушно посмотрел в сторону. Отпускать этих юнцов из-под своего влияния было нельзя и такое решение вопроса было самым правильным.

Занятия в школе проводились четыре раза в неделю, но в здании мельницы было шумно каждый день. Все, кто раньше собирались в подвальчике на Гоголевской улице, теперь убивали свободное время здесь. Стараниями, видимо, того же директора-генерала Зерновского, а может и еще какого-нибудь толстосума, жаждавшего получить если не генеральское, то хотя бы полковничье звание от «государя императора Кирилла Владимировича» за заслуги перед монархией, для всех учащихся унтер-офицерской школы была сшита форма — брюки и гимнастерка защитного цвета, сапоги и фуражка. На плечах будущих младших командиров красовались погоны, пуговицы были «орленые», пряжки ремней всегда надраивали до ослепительного блеска. Отделенные получили на погоны по одной лычке и стали говорить с подчиненными строгими голосами.

Учебных винтовок для всех не хватало и если один взвод отрабатывал повороты и перестроения, то другой занимался винтовочными приемами, а два остальных «словесностью» — то есть уставами и военными «дисциплинами», которое преподавали генералы и полковники, всегда подчеркивавшие, что они «генерального штаба». Полковники тянулись перед генералами Пацковским, Эглау и Беляевым, как бы подчеркивая этим важность и незыблемость воинской дисциплины. Генерал Беляев был настолько дряхл, что путал слова и вместо фразы «употребить оружие в дело» говорил «употребить дело в оружие». Но, однако, преклонный возраст и явные признаки старческого маразма не являлись препятствием для вручения ему руководства умами эмигрантской молодежи.

Собираясь теперь во внеурочное время, ребята надевали форму и чувствовали себя «настоящими военными». Когда Леонид впервые надел гимнастерку с погонами и фуражку, глянул на сапоги, то показался себе необычайно стройным, подтянутым, красивым и сильным. Все же легко было купить всех этих юнцов дешевой мишурой. Это хорошо понимали генералы и полковники, бывшие, видимо, неплохими психологами.

Леониду очень хотелось показаться в форме Лике, но он каждый раз оставлял «военную амуницию» в унтер-офицерской школе, боясь, что его увидит в такой одежде мать. А мать до сих пор думала, что ее Леня далек от политики и занят только ученьем и «спортивным кружком», рекомендованным милейшим доктором Зерновским.

Перспектива быть занятым в унтер-офицерской школе каждое воскресенье не особенно обрадовала Леонида — опять надо было придумывать какие-то объяснения матери, но и оставлять школу он не решался — эта военная обстановка влекла к себе, да и не хотелось отставать от ребят, с которыми он был вместе с момента, когда впервые вступил в подвальчик на Гоголевской.

Саша Рязанцев по-прежнему был начальником союза монархической молодежи, но занятия в школе не посещал. А на один из сборов неожиданно появился в офицерской форме с погонами подпоручика. Монаршая милость коснулась и любимца директора Зерновского. Оказывается, военную карьеру в эмиграции можно было делать различными способами.

Приказом, который зачитал перед строем генерал Пацковский, Саша Рязанцев был назначен помощником начальника унтер-офицерской школы. Он стоял с самодовольным выражением лица, генерал, зачитав приказ, пожал Саше руку. Теперь Саша по-прежнему всем «нижним чинам» говорил «ты», а обращаясь к нему нужно было говорить «вы» и величать его «господин подпоручик».