У него возникло неприятное ощущение, что, как только он ушел, она поспешно возобновила прерванное занятие. Об этом свидетельствовало ее лицо, его упрямо-отсутствующее выражение. Не естественное, но тщательно и умело изображаемое все время, пока он не исчез за дверью. Под его взглядом ее лежавшая на столе ладонь приподнялась и вновь опустилась. Так, как у замершей перед прыжком кошки дергается кончик хвоста, выдавая готовое прорваться наружу нетерпение.

Ничего поделать он не мог. Останови он ее на этот раз, она продолжит в другой. Обвини он ее в предательстве, она будет все отрицать. Сумеет он доказать ее вину, тлеющее у нее в душе презрение разгорится ярким пламенем, а этого ему не хотелось.

Письмо в прошлое. Письмо в тот, другой, подземный мир, который, как он думал, она покинула навсегда.

С тяжелым сердцем он вышел из комнаты и закрыл за собой дверь.

Если он по возвращении, несколькими часами спустя, и заметил в ней перемену, то она заключалась в том, что в ее глазах появился злобный блеск удовлетворения, что-то вроде издевательской насмешки. Как будто она говорила сама себе: я зря времени не теряла. Подожди, вот увидишь.

Через два дня, не в силах более выносить их отчуждения, он капитулировал. Его капитуляция выражалась во лжи, он надругался над правдой, попрал ее, ради возвращения былой привязанности.

— Я солгал тебе, Бонни, — выпалил он без всякого вступления.

Она, готовясь ко сну, расчесывала волосы, повернувшись к нему спиной. На этот раз в буквальном смысле, а не в переносном, как продолжалось уже несколько дней.

— Есть еще деньги. Они не все кончились.

Она отшвырнула расческу и обернулась к нему.

— Зачем же ты мне сказал, что они кончились? С какой целью?

— Я думал, что они скоро кончатся. Я решил, что нам следует кое-что отложить на черный день.

Наверное, жадность притупила ее чутье. Лжец из него всегда получался неважный. А теперь, когда ставка была так высока, и совсем никудышный. Но она, наверное, очень хотела поверить ему, поэтому безоговорочно приняла его ложь. Мгновенно согласилась с его неуклюжим объяснением. Он понял это по той быстроте, с которой она вступила в спор. То, что не считают фактом, обычно не принимают во внимание и так живо не обсуждают.

— На черный день? — в сердцах воскликнула она. — Какой такой день? Когда он наступит, мы что — помолодели? Разве платье будет на мне смотреться лучше? Разве кожа разгладится, разве походка станет тверже?

Она снова взяла в руки расческу, но не для того, чтобы ею воспользовались, а для того, чтобы, придавая вес своим словам, постучать ею по столу.

— Нет, я так никогда не жила и теперь не собираюсь. «Черный день». Раз уж мы стали вспоминать пословицы, так я скажу тебе еще одну! «Завтра никогда не наступает». Да пускай завтра будет черный день. Хоть чернее ночи! Сегодня-то мне светло и тепло, и больше меня ничего не волнует. Какое мне дело до завтрашней темноты? Завтра меня, может, уже не будет на свете, да и тебя тоже. А в могиле деньги уже тратить будет не на что. Хороните меня завтра без гроша в кармане, хоть на свалке. Я согласна. Но дайте мне сегодня погулять вволю.

Она шумно дышала, подогреваемая своей яростной, первобытной философией. Ее рассуждения были протестом обделенной, воплем язычницы, не ожидающей милостей с небес.

— Сколько осталось денег? — с жадностью спросила она. — Приблизительно сколько?

Он хотел, чтобы она была счастлива. Не в его силах было создать для нее рай, он мог лишь дать ей тот рай, в который она верила, который понимала.

— Много, — сказал он. — Очень много.

— Примерно?

— Много, — повторял он, не зная, что еще сказать. — Много.

Она возбужденно вскочила на ноги и, шаг за шагом, стала приближаться к нему. Каждый шаг уже ласкал его. Каждый шаг обещал новую ласку. Она сложила руки на груди, словно сдерживая переполнявшее ее ликование.

— Ах, ладно, можешь не говорить мне. Все равно у тебя всегда было плохо с цифрами. Самое главное, что много. Куча денег. Полным-полно. Где они? Здесь, при тебе?

— В Новом Орлеане, — уклончиво промямлил он. — Но их легко раздобыть. — Все, что угодно, лишь бы удержать ее. Ей хочется сегодня вволю нагуляться. Что ж, ему тоже.

Она вдруг закружилась в вальсе, словно невидимые смычки коснулись струн и заиграли скрипки. Потом кинулась на постель в его распахнутые объятия.

Вот оно опять: снова любовь. Многообещающий шепот, игривый протест, признания, клятвы; ни резких слов, ни холодного молчания, ни обид. Я прощаю тебя, я тебя обожаю, я жить не могу без тебя. «Начнем все сначала».

Вдруг она встрепенулась, как будто ей пришла в голову какая-то запоздалая мысль.

— Ах, прости меня, — услышал он ее шепот и не смог разобрать, к кому она обращается — к нему или к самой себе, так тихо и приглушенно прозвучали ее слова.

— Все прошло, все забыто, — прошептал он в ответ, — мы же договорились.

Она снова умиротворенно откинулась на постель.

Но опоздание, с которым последовали эти слова, произнесенные уже после того, как закончились все объяснения, а не в их разгаре, навело его на мысль, что ее раскаяние касалось не их отчуждения, теперь благополучно закончившегося, а чего-то другого. Каких-то поспешно прекращенных его действий, о которых он раньше не догадывался.

Она все чаще и все настойчивее продолжала спрашивать его, когда же он наконец поедет, пока не наступил момент, которого он так боялся, пока ему не пришлось взять свои слова назад. Что он и сделал.

— Я не поеду.

— Но… но как же иначе ты их раздобудешь?

— Раздобывать там нечего. Не осталось ни цента. Все давно уже кончилось, мы все давно потратили. И деньги от продажи дома на Сент-Луис-стрит — этим занимался Жарден, — и мою долю в нашем предприятии. Никаких поступлений больше не будет. — Он засунул руки поглубже в карманы, тяжело вздохнул и опустил глаза. — Да, я солгал. Не спрашивай зачем, ты сама прекрасно знаешь. Для того, чтобы еще немножко полюбоваться на твою улыбку. — И едва слышно добавил: — Не такая уж это высокая цена.

Она, не повышая голоса, произнесла:

— Ты меня одурачил.

Она отложила зеркальце. Встала. Прошлась по комнате. Обхватила себя за бока.

Медленно, но неотвратимо надвигалась буря. Бонни, учащенно дыша, мерила шагами комнату, но пока не произносила ни слова.

В конце концов схватив граненый флакон с туалетной водой, она, в полную длину вытянув руку над головой, вдребезги разбила его о туалетный столик.

— Так вот, значит, какого ты обо мне мнения! Да, ты неплохо пошутил. Ловко ты меня обвел вокруг пальца. Сначала можно ей сказать, что есть деньги, потом — что их нет. Эта дура всему поверит. Сегодня можно сказать «да», а завтра — «нет». — Настала очередь пудреницы, мелкой стеклянной дробью разлетевшейся по всей комнате. За ним последовало зеркальце. — Одного раза тебе не хватило, ты мне два раза подряд соврал!

— В первый раз я сказал правду, деньги действительно кончились.

— Но своего ты, однако, добился. Тебе только одного было нужно, вот ты и получил, что хотел!

— У тебя что, совсем скромности не осталось? Придержи язык!

— Ну теперь ты от меня ничего не добьешься! И не надейся!

— Тебе не идет так разговаривать, — сурово произнес он. — Личико у тебя как у святой, а язык — как у потаскухи.

На этот раз флакон с духами полетел ему прямо в лицо. Он не стал увертываться. Флакон ударился о стену прямо у него за спиной. Кусок стекла оцарапал ему щеку, а по плечу разбрызгались сладковатые капли. То была не любовная игра, не притворный гнев; ее лицо и в самом деле исказилось от ненависти. Она разбушевалась не на шутку. Если бы сейчас ей под руку попалось что-нибудь острое…

— Ты… — Она назвала его словом, которое, как он раньше думал, знают только мужчины. — Значит, я для тебя не гожусь? Я — ниже твоего достоинства. Ты — джентльмен, а я — потаскуха. Так что же ты тогда за мной бегаешь? Разве я тебя звала?