При его приближении Даунз поглубже засунул руки в карманы; всунуть ему деньги было некуда.
Детектив с ленивым упрямством покачал головой.
— Ни на минуту, ни на час, ни навсегда я их не возьму. — Он повелительно вскинул голову. — Положите их туда, откуда взяли, Дюран.
— Ну подержите их, прошу вас, — по-детски настаивал Дюран. — Возьмите на минутку, я вас больше ни о чем не прошу…
Даунз невозмутимо воззрился на него.
— Вы нарвались не на того человека, Дюран. Вам не повезло. Таких, как я, один человек на двадцать. Или даже на сотню. Сначала я взялся за это дело, как профессионал, за деньги. Теперь я занимаюсь им ради собственного удовольствия. И я не только не буду больше брать за это денег, но и не остановлюсь, сколько бы мне за это ни заплатили. Не спрашивайте почему, я вам все равно не смогу ответить. Такой уж я чудак. Вы совершили ошибку, Дюран, когда пришли ко мне в Сент-Луисе. Вам следовало обратиться к кому-нибудь другому. Вы выбрали единственного, может, во всей стране частного детектива, который, если уж возьмется за дело, то от него не отступится, даже если бы сам того хотел. Не знаю почему, иногда я и сам себе удивляюсь. Может, я просто фанатик. Мне нужно разыскать эту женщину, уже не по вашему заказу, а ради собственного удовлетворения. — Он, наконец, вытащил руки из карманов, но только затем, чтобы суровым жестом скрестить их на груди и занять еще более непреклонную позу.
— Я останусь здесь, пока не дождусь ее. А потом заберу с собой.
Дюран снова очутился у ларца с деньгами, тщетно пытаясь втиснуть внутрь его вновь возвращенное содержимое.
Должно быть, Даунз поймал его обращенный к двери взгляд и догадался, что у него на уме.
— А если вы выйдете из дома и попытаетесь перехватить и предупредить ее, то я пойду с вами.
— Вы не можете запретить мне выйти из моего собственного дома, — в отчаянии возразил Дюран.
— Я этого не говорил. А вы не можете запретить мне идти рядом с вами. Или следовать на расстоянии двух шагов. Улица — общая.
Дюран на секунду прижал руку тыльной стороной ладони ко лбу, словно его слепил слишком яркий свет.
— Даунз, в Новом Орлеане я смогу собрать еще тридцать тысяч. В течение суток. Обещаю вам, можете отправиться со мной и следить за каждым моим шагом. Пятьдесят тысяч долларов, только за то, чтобы вы оставили нас в покое. За то, чтобы вы забыли о…
— Поберегите силы, я вам уже все объяснил, — перебил его Даунз с презрительным высокомерием.
Дюран сжал руку в кулак — не угрожающе, а, скорее, в знак мольбы.
— Зачем вам нужно смешивать ее имя с грязью, губить ее жизнь? Какой смысл…
Рот Даунза скривился в приступе беззвучного смеха.
— Смешать с грязью имя распутницы? Загубить жизнь убийцы?
На побледневшем лице Дюрана, словно от пощечины, выступили багровые пятна, и все же он проглотил эти слова.
— Она ни в чем не виновата. Это просто совпадение. Она просто оказалась на том же пароходе, но она же не одна там была. Да и вы не можете сказать наверняка, что случилось с Джулией Рассел. Этого никто не знает. Просто она исчезла. Может, произошел несчастный случай. Такое бывает. Может, она и по сей день жива. Может, она с кем-то еще познакомилась на пароходе и сбежала с ним. Бонни виновата только в том, что воспользовалась чужим именем. А уж если я ее давным-давно за это простил…
Даунз, который до этого полурасслабленно опирался на кресло, резко вскочил на ноги и повернулся к нему, сверкая глазами.
— Вы, кажется, еще не все знаете, мистер Дюран. Так что имею честь сообщить — вам все равно это рано или поздно станет известно. Это уже не просто исчезновение. Теперь я знаю наверняка, что случилось с Джулией Рассел! Со времени нашей последней встречи кое-что изменилось. — Теперь он стоял, слегка наклонившись вперед, и глаза его сверкали тем фанатизмом, о котором он говорил несколько минут назад. — Десятого числа этого месяца ее тело прибило к скалам мыса Жирардо. Вы побледнели, мистер Дюран, у вас есть на то причины. Ее убили и мертвой бросили в воду. В легких воды не обнаружили. Я представил тело для опознания Берте Рассел. Несмотря на сильные повреждения, она его опознала. Она узнала в нем свою сестру, Джулию Рассел. По трем признакам, несмотря на то, что от лица ничего не осталось. По двум родинкам на внутренней поверхности левого бедра. Которых никто, кроме нее, уже давно не видел. По золотым коронкам на каждом глазном зубе с обеих сторон, то есть на всех четырех. И наконец, по шрамам, оставшимся у нее на боку от граблей, тоже с детства. Грабли были ржавыми, поэтому раны пришлось прижечь каленым железом.
Он остановился, чтобы перевести дыхание, и на минуту установилась тишина.
Дюран стоял теперь потупив голову и опустив глаза. Может, его безысходный взгляд был обращен на пол, может — на выдвинутый ящик, откуда он извлек ларец с деньгами. Он шумно дышал, грудь его вздымалась и опускалась при каждом вдохе и выдохе, которые давались ему с видимым трудом.
— Полиции об этом известно? — наконец спросил он, не поднимая головы.
— Пока нет, но станет, когда я ее к ним приведу.
— Вы ее никогда к ним не приведете, Даунз. Она никуда не поедет. И вы тоже.
Теперь голова его поднялась. А вместе с ней и пистолет, который он уже держал в руке.
Даунз изменился в лице, на нем по очереди отразились страх, оцепенение, паника — все естественные человеческие реакции. Но он сумел подавить их и снова обрел достоинство.
Он понимал, что речь идет о жизни и смерти, но голос его не дрогнул, и лишь в первое мгновение, отступив на шаг, он твердо стоял на месте. Он не съежился и не сгорбился, а стоял, расправив плечи. Не пытаясь скрыть своего страха, он взял себя в руки, что свидетельствовало о недюжинном присутствии духа.
— Не делайте этого. Не теряйте голову. Вас никто не осудит за то, что вы связались с этой женщиной. Преступление было совершено до того, как вы с ней познакомились. Вы в нем не участвовали. Пока что ваши действия были неразумны, но не преступны. Не надо, Дюран… Остановитесь и подумайте, пока не поздно. Ради себя же самого. Уберите пистолет туда, откуда взяли.
Дюран в первый раз за все время беседы обращался, казалось, не к детективу, а к кому-то другому. К кому — он и сам не знал.
— Уже поздно. Поздно уже было, когда я впервые встретил ее. В день своего рождения я уже опоздал. В день Мироздания уже было поздно!
Он опустил глаза, чтобы не смотреть в лицо Даунзу. Опустил глаза на свой собственный палец, обхвативший спусковой крючок. Он созерцал его с отстраненным любопытством, словно палец принадлежал не ему. Словно ему было интересно узнать, что же он совершит.
— Бонни, — надрывно всхлипнул он, словно умоляя ее отпустить его.
Звук выстрела на мгновение оглушил его, а облачко дыма создало между ними кратковременную завесу. Но оно слишком быстро рассеялось, не скрыв от него нежелательного зрелища.
Он поднял глаза и увидел лицо, которое ему ни в коем случае не хотелось видеть.
Даунз, как ни странно, стоял на ногах.
Его глаза глядели с таким невысказанным, мучительным упреком, что, доведись Дюрану еще раз в жизни увидеть такое, он, наверное, лишился бы рассудка.
Вновь возникшую в комнате тишину нарушило похожее на вздох сожаления приглушенное слово.
— Брат, — прошептал кто-то из них, и позже у Дюрана было странное ощущение, что это сделал он.
Ноги Даунза медленно подкосились, и он с шумом рухнул на пол. Из-за этой задержки падение показалось более стремительным, чем если бы оно произошло сразу. Он лежал мертвый — ошибиться тут было невозможно — с открытыми, чуть подернутыми поволокой глазами, с приоткрытым покрасневшим ртом.
То, что он, Дюран, проделал потом, ему помнилось смутно, словно это он, а не Даунз канул в безвременье, и, даже действуя и видя, что делает, он не вполне это осознавал. Как будто действовали его руки и тело, а не его мозг.
Он помнил, что долго сидел на стуле, на самом краешке стула, где ему было очень неудобно, но подняться он никак не мог. Он понял, что сидел на стуле, только после того, как в конце концов встал на ноги. Все это время он продолжал держать в руке пистолет, похлопывая стволом по колену.
